свел дорогу мою,
освещенную тысячей ламп

С коня Цири приходится все же спустить Эредину.
Он перехватывает девушку за талию, ставит на ноги, а потом уже - не его забота. Ее окружают магички Лиса, ведут к костру и некоторому подобию лиственного шатра, который эльфки успели соорудить пока Король катался с человечком. Он не следил за ней взглядом, не подходил и ко всем остальным из компании Аваллак'ха. Вместо этого остался со своими Красными Всадниками, вместе с ними замкнулся в тесном кругу, подложив под голову свернутый плащ и вытянув длинные ноги подле яркого пламени. Было хорошо и спокойно под этот треск сухих веток и медленно прогорающих трав. Над головой плыли плавно и неторопливо созвездия, ровным своим сиянием кутала спящий луг луна. И было, по совести-то, совершенно все равно кто и какими свободами где обладал. Эредин подумал, что выбор - это все еще несвобода и что если кто-то бьет, то надо ударить в ответ. А больше не думалось ни о чем. Над головой продолжали рисоваться созвездия, где-то упала далекая звезда и напоролась своими боками на острые верхушки густого леса.
       Ранним утром, когда небо было серым и тусклым, а первые лучи солнца еще не развеяли холодный туман, от Ге'эльса прискакал гонец и попросил Эредина возвратиться в столицу как можно скорее. Король плеснул себе из бурдюка на голову воду, резко выдохнул, стряхивая с волос капли прозрачной воды и пошел к Черному Ветру. Ему всё казалось, что за ним следуют глаза маленькой ласточки, светятся зеленым, сливаются с лугом, но оборачиваться он не стал. Конь под ним тихо фыркнул, потряс головой, стирая остатки сна, и их след растаял в тумане еще до того, как золотистое солнце сонно лизнуло округу.

с твоею, тернистою

Небо окрасилось легкой розовой дымкой, когда Эредин наконец вошел в свои покои.
От рук пахло огненным красным перцем и кардамоном, от одежд - вином. Едва ли не весь день, после возвращения в столицу, Эредин провел со своими советниками: долго хмурился на слова Имлериха, порталом переместившегося во Дворец, молча выслушивал Ге'эльса, собрал вкруг себя Знающих (Аваллак'ха не было - жаль) и еще несколько часов провел вместе с ними. Появление Госпожи Пространства и Времени, увы, без внимания не осталось и, как сообщали из Тир на Вилль, единороги снова вторглись на территорию эльфов. Советники еще долго и занудно вливали ему в уши свои пророчества и предсказания, а Ястреб отмахивался от них, рассматривая карты границ. Настроение, и так изрядно потрепанное участившимися стычками с врагами, стало и вовсе вспыхивать молниями, когда ему в очередной раз напомнили о том, зачем привели из других миров человеческую девчонку. Король слушал их всех, пил вино и смотрел на собственное бордовое отражение в кубке. А ведь Ауберона не стало несколько лет назад, и если бы не это, то спать с Цириллой пришлось бы ему. Сумел бы Муиркетах, в своем-то возрасте, - одним богам ведомо, вот только сейчас Эредину интересно было бы узнать мнение смещенного им мертвеца.
            Но если уж от Знающих отмахнуться было легко, посмотреть на них грозно, прорычать чтобы все удалились, то вот угроза начала новой полноценной войны не нравилась совершенно. И откладывать ее тоже уже не хотелось. Несколько лет почти мирного нейтралитета обернулись проступавшей кровью и Эредин был совсем не из тех, кто хотел сохранить мир уступками. Скорее уж направить всю мощь и силу своего народа, чтобы загасить любые новые попытки единорогов покуситься на чужие владения.
             Война.
     Знакомое слово обожгло язык, развернулось алыми лепестками, стало грезиться звоном стали о сталь, криками ужаса. Ястреб ухмыльнулся и провел пальцами по своему подбородку, словно бы так ему думалось легче. На зубах чудился привкус крови, меч сладко звенел, желая выпрыгнуть из собственных ножен прямо в подставленную ладонь. В войне не было ничего хорошего, но и без нее Эредину как-то не получалось уже обходиться. Он еще оставался с Ге'эльсом некоторое время рядом, бездумно рассматривал блюда на их столе, а потом одна из фрейлин, приставленных к Цири, сообщила, что девушка вполне готова, и Король, тихо фыркнув, приказал отвести ее в свои покои.

       Теперь в его комнатах повсюду примостились аккуратные золотые тазы с лепестками роз и гиацинтов, эльфки расставили свои пахучие благовония и открыли настежь двери, ведущие на балкон, чтобы комнаты залились бледным закатным светом, напитались летними травами и прохладой от легкого ветерка. Может минет немного времени, и если Король пожелает, то и призрачные облака нырнут во Дворец Пробуждения, станут вместо подушек и одеял. А еще скроют от глаз все лишнее, чтобы не пришлось смотреть на то, на что смотреть ему могло и не захотеться вовсе. Но Эредин подумал о том, что встречаться с Ласточкой у него уже дважды получается именно на закате. А еще что их положению это подходило весьма.

Мужчина хмыкнул, притворив за собой двери, на ходу расстегнул пояс с мечом и сделал несколько шагов по просторной гостиной, рассматривая Цириллу. Взгляд пробегался по ее фигуре, от пяточек в легких туфельках до самой макушки, а потом возвращался обратно, словно так, на ощупь, пытаясь угадать легкость тканей одежд. Свой меч он поставил на стойку с оружием и даже не обернулся на нее, прекрасно помня где что находится, все еще не отрывая глаз от девчонки. После всех этих процедур и причесываний, с которыми, наверняка, изрядно пришлось повозиться служанкам, Цири едва ли была похожа сама на себя. Тоненькая, без обтертых штанов и с мелкими цветами в волосах, превращена скорее в подобие разукрашенной куклы. Удивительно, но вчерашняя ее версия нравилась Эредину даже поболее.

- ну и ну. они даже вплели цветы тебе в волосы. и как это ты им позволила?

Эредин подходит ближе и улыбается криво, протягивает руку и ведет пальцами по волосам, цветочки он вытаскивает из локонов с легкостью, потом бросает их на пол. Шрам они от него, видимо, тоже пытались скрыть. Успеха не достигли, но показалось, что Ласточку разозлили порядком.

- и как тебе твое собственное отражение? - Эльф перехватывает за плечи, разворачивает свою гостью и подводит ближе к зеркалу, чтобы та и сама посмотрела. Она вся укутана в бледное, светлое, нежное, по эльфской изящной моде, будто бы юная невеста на выданье. Эредин позади нее возвышается черным куском монолита, держит за плечи и едва поглаживает большими пальцами, изучает тоже. - знаешь, ци-ри, а я легко могу представить как ты пыталась вырваться из рук фрейлин и исцарапать каждую. надо будет потом расспросить - не досталось ли им.

Эредин отходит и отпускает девушку с тихим смехом, качает головой и располагается на резной софе в окружении мягких подушек. Он все еще с интересом следит за человечком, отмечает ее дикие повадки, совсем как у кошки, но уж точно не как у княжны. В ней, неприрученной беглянке, было что-то и впрямь любопытное, отчего общество Ласточки сейчас совсем не казалось неуместным и нежеланным. Ястреб отмечал каждый ее шаг по своим покоям, облокотившись о свой сжатый кулак, напоказ вольготно откинувшись и никуда не торопясь.
          Может он не так уж и против.
          Может и стоит признать, что он не зря вчера с ней все-таки познакомился.

[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

в Вашем Аду устлан пол
лепестками

У девчонки в глазах разливается жидкое зеленое пламя, разгорается ярко, гнет брови в дугу и наполняет тенями глазницы - чтобы едкий огонь засиял еще ярче. Из растерянности она переходит в гнев, а в гневе начинает злобно ругаться и сжимать свои пальцы в хрупкие кулачки - смешно. Эредин выгибает бровь, наблюдая за тем, как беснуется девушка, позволяет той и бесполезно метаться по комнате, и повышать свой тоненький голосок. Даже задумывается ненадолго: когда бы кто-то вообще на Ястреба повысил свой голос? Вспомнить такого у него не выходит, разве что в детстве, - припоминает он - отец мог позволить себе пару резких сухих фраз, но уж точно не повышенные интонации, не гнев, разливающийся по мраморному полу кипятком и дымом. Тем более никто не имел права повысить свой голос на Короля. Срезал язык бы сразу, чтобы в следующий раз даже возможности не было повторить такую ошибку.
              Неуважение, непочтение, неповиновение.
              Среди Красных Всадников царил идеальный порядок и подчинение, такое было же и при дворе. Разве что наедине, самые близкие советники, могли спорить с Королем, пытаться его переубедить, но даже Ге'эльсу Эредин грубость совсем не простил бы. А сейчас слушает поток слов, соскальзывающих из чужого рта. Слушает и не перебивает.  У девчонки из волос все сыпятся лепестки алых цветов, падают за ней, словно шлейфом, а из губ - одни лягушки и змеи. Может стоило бы поинтересоваться у Лиса - не проклял ли кто, случаем, Старшую Кровь? Раз она всегда так резко словами кусается, раз мало думает что говорит и уж точно не сдерживается даже в малости.
Ястреб следит глазами и тоже хмурится. Успокоенное настроение его улетучивается и воздух становится тяжелее. Вчера смотрел на нее и думал, что никто бы не услышал криков Ласточки, задумай он сделать с ней на несчастной площадке что пожелает, а тут теперь, даже если весь замок услышит крики, то никто и своим острым ухом не поведет. Эредин распять ее может и заковать - никому нет никакого дела что там станется с жалким человечком.

- много ли ты видела эльфских королей, девочка?

В голосе насмешка переплетается с вызовом. Эредин поднимает голову выше и смотрит на то, как румянец распаляет белые щеки, как волосы треплет легкий ветерок. И вот так он ее уже узнает лучше, стирается маска с лица, опадает, что розовые лепестки. А бледные одежды Цири наполняются кармином и багрянцем от заката. Если уж и была девчонка благородных кровей, то верно венчала ее с короной только густая кровь, пролитая из-за гнева и человеческой жестокости и золота в той короне не было ни на чуть. Ястреб садится прямее, меняет свое положение так, будто в любой момент может прыгнуть вперед, преодолеть разделяющее их расстояние и прижать девчонку к стене, выплеснуть ей на голову холодную воду, заставить успокоиться, наконец, и смыть оставшиеся следы эльфских красок с лица. 

- а ты попробуй, ци-ри.

Имя тянется с губ насмешливо, перекатывается на языке, наполняется густым тихим рычанием (предостережением). И если у птички глаза от цвета зеленого пламени, то у Эредина заливается всё до краев ядовитой водой. Выплеснется она, зашипит, столкнется с чужим пламенем - может разъест под ногами пол и от мраморных плит останутся только черные выеденные дыры. Вот оно будет - истинное явление человеческого вмешательства. Потом никакая служанка не сможет подобного оттереть.

- что еще мне прикажешь? не подходить, не говорить, может еще отправить тебя домой? - Он поднимается медленно. Не подходит пока, но движется полукругом, огибает свою добычу, заманивает ее в сторону и от окна, и от дверей. - а прошлой ночью ты и не против совсем была, чтобы я подошел поближе. и что же теперь изменилось? - Эльф поводит плечами, будто бы их разминает. Еще шаг - и может кинуться вперед, заставить птичку забиться в угол. Прошлой ночью она сама тянулась навстречу, сама льнула к его груди, цеплялась своими локонами за одежду и на прикосновения отзывалась едва слышным сбитым дыханием. Эредин знает прекрасно когда он кому-то становится интересен, да и в Цири нисколько не обманулся - он был ей интересен. Иначе она бы совсем за ним не пошла, не приближалась бы даже к Черному Ветру. Если кто обманывать сейчас кого-то решил, так уж точно не Эредин, а сама только Цири - себя же.

- а теперь угомонись и перестань кричать, цири. - Еще на полшага ближе. Еще на полшага в ловушку. - я обманул тебя, но ни в чем тебе не солгал. ты не знала что я - король, вот и вся разница.

Наверное, она бы успела оттолкнуть его руки. Юркнуть в сторону, постараться отступить куда-то подальше, но из угла выхода особенного-то и не было. Массивное кресло загородило путь с одной стороны, тяжелый бархат откинутых штор - срезал путь по другой. Загнанные дикие животные опасны сильнее всего, будут драться за жизнь до последнего, царапать и впиваться зубами, поэтому Эредин перехватывает предплечья, прижимает к тонкому тельцу и резко встряхивает.
           Цири, может, надо было бы дать время остыть и перебеситься. Может порвала бы пару подушек, разодрала ногтями обивку, вымещая свое настроение, а потом бы сама пришла для разговора. Но времени столько тратить на чужой гнев Эредину попросту совершенно не хочется. Его малое послабление - не причинять боли, не сдавливать кожу до синяков и не заставлять голову на тоненькой шейке болтаться до ярких звездочек перед глазами. Ястреб лишает движения, как лишают хищники, сжав клыки на горле обездвиженной жертвы: не пускают кровь, обращаются почти бережно, лишь понять дают, что сейчас трепыхаться не стоит. Никогда не стоит. Не с ним.
Он наклоняется, опускает голову так, чтобы смотреть ровно на девушку, заговаривает с ней не сразу, а лишь когда различает за мутной одержимостью и пеленой гнева хоть какой-то блеск разума.

- ты - строптивая, ци-ри. мне это даже нравится. но злить меня тебе лучше не стоит. успокойся - и я опущу руки.

Он не ослабляет рук, а только их едва разводит, чтобы дать чуть больше свободы. У Цири на щеках алеет легкий румянец, среди открытых и легких тканей видно, как вздымается грудь. Ничего не прикрыли фрейлины - попытались подчеркнуть все достоинства, что только смогли отыскать. Но Эредин разглядел всё еще вчера. А сегодня предпочел бы приятное продолжение вечера, а не человеческие припадки. Бреакк Глас задумчиво осматривает девушку, снова выпрямляется, тихо вздыхает, тоже успокаиваясь (или успокаиваясь один).

- вообще-то я хотел, чтобы ты поужинала со мной. мои советники изрядно испортили мне аппетит сегодня.

Нет. Не багряная. А лишь перепуганное дитя, всюду ждущая обмана и злой клеветы. Опасается, что все предадут (а может все предали уже?), да так предадут, что от боли не спрячется даже в самых далеких мирах. Перепуганная маленькая одинокая птичка, разучившаяся замечать разницу между подлым обманом и маленькой ложью. Кстати, вскоре открытой, подарившей возможность им-то и познакомиться почти без излишних предрассудков. Не будь ее, то сегодня Эредин с отвращением смотрел бы на человечка, закрыл ее лицо, может и вовсе повернул спиной к себе, чтобы только не напоминать себе же о том, с кем приходится проводить время в постели. Ей бы благодарной быть за чужую уступку, а не пытаться скалить белые зубки. Ястреб каждый из них сможет легко обломить, да и язык вырвать тоже. И то и другое Старшей Крови не обязательно. При любом раскладе не обязательно.

[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

что здесь такого, правда, кроме отсутствия главного,
разве нужны тебе эти стены и клятвы на крови.

У девчонки злость как арбалетные болты: тяжелые, крепкие, дробят и прорывают, оставляют за собой след из крошева мелких раздробленных костей, вырванных кусков плоти. Арбалетный болт не застревает в теле - прорывает насквозь, вязнет в земле, потом лежит там, удовлетворенный, весь в кровавых разводах, выполнивший свою задачу. Так по-людски, так по-человечески.
Но Эредин не боится оружия - никакого уже не боится - каждое испытал на себе. Под кожей скрылось не мало шрамов, будет тоже еще не мало, он и не против: над каждым готов посмеяться, припомнить каждый и рассказать как с каждым из них справлялся. Шрамы, ведь, тоже умеют по-своему закалять, служат прекраснейшим напоминанием и о победах, и обо всех поражениях. От злых и колючих, самых первых, помнит как на глаза просились непрошеные детские слезы - не от боли, конечно, скорее от гневной досады и терпкого раздражения (на губах оставались солью и медью). Помнит и те, что были позднее - вызывали холодный смех; Эредин ковырял их пальцами, смотрел как льется густая кровь и сам же ее оставлял на своих губах, запоминал покрепче. У Цири, небось, тоже таких полно, некоторые приметны легко, другие - скрыты за тканью, но расспросить о них было бы интересно. А еще интересно было бы посмотреть с какими лицами их спрятать пытались нежные эльфки, как морщились они, покрывая каждый густой и ароматной пленочкой. Женщины Aen Elle кожу свою берегли, придумали множество снадобий, чтобы скрыть любые дефекты, а вот смертной dh’oine пришлось обойтись без них. Эредину плевать: королевский статус щепетильности совсем не прибавил. Он бы и сам провел по каждому из зарубцованных шрамов на женской коже своими пальцами, вдавил мягкую плоть, оставил бы белые отпечатки следами поверх. Он бы ее расспросил и послушал бы тоже. Шрамы - что та же история, но ведет свой рассказ только о битвах. Такие Ястребу и были по вкусу.

         Жаль время еще не пришло.
Он опускает руки и смотрит с прищуром, словно оценивает и правда ли достаточно успокоилась, не придется ли снова вцепиться в девушку мертвой хваткой. Второй раз повторяться, увы, Эредин не любит, предпочтет сжать за шею, надавить на нужные артерии, сбить сознание Цири и оставить валяться в ближайшем кресле, авось во сне надумает чего, осознает глупое поведение. В последнем, правда, Ястреб сомневается еще и поболее - нет, не из тех она, кто будет раздумывать долго и принимать чужую силу, не находя на то ответной своей. На удар ответит ударом, а если же не ответит, может не так уж он и прав был на ее счет, не так-то девчонка и интересна.

- ты хоть иногда думаешь, прежде чем что-то сказать?

        Эредин выгибает бровь, насмешливая ирония цепляется за уголок рта, вздергивает его кверху. Что его удивляет, так это что прежде никто так и не сшил ее губы или не вырезал шустрый язык. Слова, конечно, ран на теле не оставляют, да и душу эльфа не трогают, но прорезают воздух насквозь со свистом пресловутых арбалетных болтов. Когда-то предводителю Дикой Охоты покорились иные миры, власть на родине и Черный Ветер, прежде бивший копытами каждого, - с девчонкой Король тоже справится. Если хватит терпения. Цири лучше бы помолиться чтобы хватило.
Эльф смотрит на нее не мигая: подмечает все же легкую тень испуга на дне ядовитых горящих глаз. Не его боится: себя же, возможно? Неужели и правда понимает, что лишнее говорит?
Он взмахивает рукой, отметает пустые слова девчонки, указывает на комнату.

- здесь подожди. на пустой желудок ты ругаешься мерзко, посмотрим как будешь ругаться на полный.

           Меч Бреакк Глас собой не берет, оставляет всё на той же стойке. Но с собой в сапоге у него кинжал, крепкий стилет на ремне. Эредин даже как-то невольно за собой подмечает, что не помнит когда бы оставался совсем без оружия. Может тоже, - думает он, стал бы злиться еще сильнее, если бы рядом не было излюбленной стали. Можно быть без одежды и крепкой брони, но если нет острия, которое можно вонзить в мягкую плоть, то будто и руки тоже нет.
Эльф проходит по своим комнатам до спальни, на ходу сбрасывает рубашку, переодевается в черный, расшитый алыми нитями, кафтан, подхватывает золотые наручи с трофейных рогов, едва ли предназначенных для того, что бы на них хранить царские атрибуты.

- подойди ко мне, - Эредин протягивает девчонке один из искусно слаженных золотых браслетов, второй сам застегивает на левой руке. Хитрые застежки с рубинами под пальцами проворачиваются и завинчивают оковы почти до локтя. Ястреб разворачивает ладонью вверх правую руку, - как крепятся увидела? теперь помоги.

Он мог бы и сам, но не хочет. Наблюдать за Цири, сбивать ее своими действиями и словами ему нравится, а еще смотреть, как реагирует человечек в ответ. У Ласточки пальцы тонкие, а лицо хмурое, во взгляде злость то таится в тенях за ресницами, то вспыхивает вновь, будто бродит даже отсветами зеленоватыми по золоту наручей. Эредин присаживается на подлокотник дивана, чтобы было обоим удобнее, следит за опущенной головой; краем еще - за быстрыми движениями и застежками. Если вовремя кого-то переключить на иное занятие, то и пыл легче сбить, отвести от ненужной темы. С лица Цири переводит взгляд на свои руки, поправляет ворот кафтана, оценивает ее работу.

- ну что, так я больше тебе похож на короля?

Ответ ему интересен едва. Эредин на Короля становился похож только в полном боевом облачении, со шлемом-короной на голове и с окровавленным мечом в руках; вот тогда-то царственный статус и правда становился заметен: над мертвецами, призраками и ледяными гончими - предвестниками самых страшных из бед для людского народа. Может потому и жены себе не выбирал, и детей не хотел; у него главной избранницей Смерть всегда оставалась, а от нее, как от поля, усеянного солью и пеплом, прорасти может только новая смерть (пустота еще), но уж никак не робкая юная жизнь. Ястреб смотрел на золотые наручи и на руки, а видел в эльфских изящных узорах ледяные равнины, разводы крови. Права была Ласточка - ген-то они проебали, может даже и поделом.
           Он смаргивает собственное наваждение, поднимает глаза на девушку и вот так - они на одном уровне. Проще говорить от этого станет вряд ли. Но из вредного желания поддеть (только ли?) убирает прядь волос птички от шрама, заправляет за округлое человеческое ушко. Расспросить про этот шрам хочется сильнее всего, как и узнать была ли месть достаточно жестокой за содеянное. Но длинная рваная полоса отвращения не вызывает - ничего не вызывает; Эредин куда хуже видел за свою жизнь: и у людей, и у эльфов.
Медленно поднимается с подлокотника, перехватывает руку Цири, кладет на свое предплечье и выводит из комнат в просторную галерею. У стен расположились мраморные скульптуры с золотыми вставками, россыпью драгоценных камней в глазах и на украшениях; мастера украсили длинный проход сусальным золотом и диковинными фресками, увековечили на стенах исход эльфского народа, его разделение, самые знаковые и величественные события. Лица у эльфов везде вышли тоже благородными да величественными, полными собственного достоинства, ни у кого не горели глаза от жадности и желания властвовать.
Фальшь в этом различить было не трудно.
Эредин проводит свою гостью до открытого балкона, под навесами из легких тканей и узорчатых колонн; не смотрит на стражу, не смотрит на слуг, склоняющих в почтении головы. Перед Цири, по правую руку от себя, он сам отодвигает креслице, с показной учтивостью и привычной кривой улыбкой.

- и когда же ты ела в последний раз?

Он подмечает голодный взгляд, кивает одному из эльфов чтобы несли свои блюда, сам располагается во главе стола. И вино на столе красное, и алое, пополам с золотом, заливает пространство, отпечатывается на тканях и белом полу. А мечи отложили в сторону, но все равно крови по-прежнему много.

[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

такой дурацкий единорог ты, если бы не очей бирюза заоконная
ты была бы объявлена вымершей. веществом за пределами
действующих законов

Эредин думает: может и правда, не про них обоих это все - королевское. Смерть, страх, разводы крови и разводы черного, чтобы было похоже на бездну и ночь, безлунное небо и мертвую пустошь. Если и пряталось королевское где-то, так в гордой осанке и золотых браслетах - не более. Власть уместилась у Цири в высокородных предках, у Эредина - в длинном и остром мече, может еще в его Красных Всадниках, готовых срубить голову любому из тех, кто не согласится со статусом Ястреба. Власть всегда бродит об руку с силой, вот у Бреакк Гласа так и сложилось: оспорить его права не пытались, а только лишь отводили глаза. Кому хочется расставаться со свободой и жизнью отстаивая то, что и отстаивать смысла не было? Никто не сомневался в преданности предводителя Дикой Охоты своему народу, а остальное отступило на задний план, потом и вовсе отошло за ненадобностью. Даже Аваллак'х спорить не стал: всё губы поджимал, улыбался, склонял к плечу голову; он свои лисьи секретики тоже прятал, а Эредин о них знал, вот и договорились тогда, что их худой мир лучше всякой - любой - ссоры (доброй, злой - одним лесом).
         Теперь на слова Цири Ястреб просто смеется легко, качает своей головой и по черным волосам пляшут алые искры заката.

- не следую я никаким правилам, кроме тех, которым следовать хочется.

И заветы не соблюдает тоже. И этикет нарушает из раза в раз, особенно когда входит в парадные залы с мечом и не танцует с прекрасными эльфками. При Аубероне все было, конечно, иначе. Король сидел в окружении стайки придворных девиц, слушал долгие музыкальные композиции, усталыми глазами следил за своими советниками, прикладывался к вину и, незаметно, к фисштеху. Однажды Эредин вёл его темными коридорами до королевских покоев, а Муиркетах всё твердил что-то невнятное то о Шиадаль, то о дочери, потом и вовсе стал забываться в разговорах с почившими. Было противно. Бреакк Глас оставил короля на изящной софе, в окружении мягких подушек, а потом еще обернулся перед тем как выйти. Ауберон упал на мрамор и царапал плиты ногтями - это ему было поинтереснее всего живого народа, может поинтереснее даже собственной жизни; к ней интерес за последние годы у Короля проснулся только однажды - когда умирал (это Эредин видел тоже). Так что последующая перемена, для всех Aen Elle, была не такой уж и грустной: лучше мрачный вождь с ясным умом и стальным кулаком, чем потерянный в скорби и пресных мелодиях. Впрочем, Цири разницу понять не могла, а объяснять ей подобное Ястребу в голову не приходило.

- можешь не церемониться, цири. все слуги вышли, а я прекрасно знаю что такое голод. - Бреакк Глас улыбается, может впервые, спокойно и ровно, не пытаясь поддеть девчонку.

       Последующие кривляния Ласточки он пропускает тем более. В ответ на ее пожелание медленно кивает головой, принимая слова (но не голос, не интонации), а затем долго смотрит на раскинувшийся город кругом. На Цири он не смотрит намеренно, хотя бы из уважения к ее голодным глазам, к тому, что в еду ей вцепиться хочется вовсе не по-княжески, ни капельки не благородно. Еще бы, больше суток прошло, и как только вытерпела? Почему никто не озаботился? Или эльфки решили, что девчонке не помешает ослабнуть настолько, чтобы больше ни о чем думать не моглось, тем более о предстоящем визите в его покои? Интересный план у них выходил. И мерзкий. Эредин кривит губы, пьет вино и поворачивается к столу только когда закатное солнце начинает слепить отраженным от золотых шпилей светом до рези в глазах.
Блюда уже вынесли все, у Цири фарфоровая тарелка опустела наполовину, а Ястреб едва притронулся к мясу. Потом еще рассматривал пышный стол и цветы с павлиньими перьями, которыми украсили пиршество. Получалось красиво, громоздко, по-эльфски высокопарно. Впрочем, пожалуй и вкусно. Если Цири и пыталась испортить ему аппетит, то у нее это не вышло, не в пример, конечно же, его собственным советникам. Король срезает мясо ножом, накалывает на вилку, аромат становится теплым, густым и немного пряным. Мешается душистый перец, тимьян и гвоздика, еще на языке остается ягодный привкус (если и так, то ягоды непременно красные, чтобы было под цвет).

- с чего ты решила, что я морочил тебе голову?

Он спрашивает резко, словно очнувшись от собственных мыслей; бросает белую расшитую салфетку себе на колени и она на фоне черного тоже выделяется резко. У Эредина этих резких граней во всем с избытком: даже нож повернут так, чтобы свет закатный подчеркивал остроту лезвия.

- я знал о том, что ты появишься здесь задолго до того, как копыта твоей кэльпи коснулись наших лугов. у меня было достаточно времени чтобы понять: я не смогу отказаться от того, что сделать требуется. но я поехал встречать тебя не для того чтобы посмеяться над человечком с геном старшей крови, я поехал чтобы посмотреть на тебя без этих платьев и краски, которой тебя так щедро облепили местные дамы.

И обстоятельства удачно совпали, конечно. Но Эредин все равно кривит губы и взглядом следит за пепельными волосами (кончики тоже окрашены в красный, словно в кровь их макнули).

- и ты ничего не знала, а потому могла не думать о том, с кем говоришь и каковы могут быть последствия твоих слов. - Он скользит взглядом от волос и по шраму, следом - к ярко-зеленым глазам. Смотреть в глаза девушки ему интересно, в них все эмоции читаются очень легко, нет привычного эльфского равнодушия, усталого холода, манерной выдержанности и лживой церемониальности. Приторного восхищения тоже нет. Вообще нет всего того, что уже порядком набило оскомину Эредину наблюдать в глазах придворных. Он потому и нечасто бывал в своем Дворце, предпочитая Нагльфар и своих Красных Всадников. Если у них и горели глаза, так жаждой действий и дикой погони. - и таким я понравился тебе, ласточка. ты меня захотела. можешь не строить из себя скромницу.

      Ястреб щурится. Думает о том, что эта птичка с радостью выклевала бы его улыбку и глаза: чтобы больше не смел смеяться, говорить и смотреть. Вот только подобные действия ее от эльфов, увы, не избавят, скорее уж обрекут на страдания куда как более ощутимые, нежели несчастная девичья честь и невинность, которой в Цири не так уж и много. Не в душе, во всяком случае. Слишком спокойно она говорила о крови, слишком ярко сверкала своими глазами, когда пыталась предупреждать Короля. Эти слова он тоже запомнил прекрасно.

- я нравлюсь тебе и сейчас. - Эредин откидывается в кресле, склоняет голову к плечу и его пальцы соскальзывают на подлокотник, сжимают его. Перед Цири есть нож, у него в сапоге - кинжал. Они могут даже подраться прямо сейчас, пусть девчонка вымещает свое раздражение, злобу, все то, что скопилось внутри. Почему бы и не рискнуть, если уж ей так хочется вырваться, если резать привычнее, чем говорить. - даже несмотря на то, что ты хочешь вонзить мне нож в горло. ведь в горло же, да?

       Он улыбается криво, испытующе, колко.
Даже подбородок чуть вздергивает, обнажая шею за черным воротом. Вчера тонкие пальчики прикасались к ней, сегодня взгляд девчонки тоже соскальзывал от его лица вниз. Эредин внимателен к мелочам, он все умел подмечать. Кроме того, что к смерти мог бы испытывать хоть на каплю поболее уважения. Нет. Не получается. Эредин тянет улыбку, как жилы можно тянуть руками из тела. Улыбается, улыбается, у л ы б а е т с я .

- и что? рискнешь?

           Слово эхом виснет в воздухе, дрожит на кубках и столовом серебре. Тоже сверкает острыми гранями, тоже щерится и выступает вперед, будто пытается наколоть на себя каждую букву, размножить одно единственное слово, дать тому напитаться собственной жизнью (может и кровью напитаться - заодно). Эредин повторяет вчерашний вопрос Цири, меняет его под себя, выгибает в обратную сторону.

        — или, может, рискнёшь сам? - спрашивала цири
                он может. ему это всегда приходилось по вкусу.[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

а любовь твою время, увы, не излечит,
в твоё сердце безжалостно врезан тристан

Злость - это просто. Злость Эредину всегда давалась легко.
Ей не нужен сон или отдых, она даже в подпитке никакой не нуждается: от вина не становится ярче, от ночи - темнее. Прицепилась к каждому ребру, облепила органы, течет вместе с кровью, готова вырваться в любой момент. Злость почти что ручная, во всяком случае Эредин к ней за годы крепко привык и привязался. Она всегда ходит об руку с алой страстью.
            На войне, среди пепла и дыма, в окружении черной земли и гончих Дикой Охоты, только это и остается - злоба и страсть. Две близняшки-сестры: лица изуродованы, платья подраны, колени обтесаны (как и костяшки пальцев). Вгрызаются друг в друга, в себя и во все, что только увидят горящими звериными глазами. Эредину нравится - картина всегда приходится по душе, он наслаждается ею и насыщения не приходит. Никогда не приходит - становится мало. Огонь внутри растет и распространяется, захватывает новые территории, потом выбирается на свободу, начинает сеять вкруг себя разрушения, менять все порядки, переворачивать судьбы. Нет. Злоба не становится более ожесточенной, из нее не вылезает новых шипов, но она продвигается дальше, вслед за огнем, она покрывает собою пространство. Как Белых Хлад, которым пугают детишек поздними вечерами эльфские женщины. Но у Эредина внутри не зима, н е  з и м а.

        Может с ним что-то не так? Может у Эредина при рождении тоже произошла мутация?
Его народ предпочитал длинные мелодичные напевы, красоту в любом проявлении, восхищение многообразием дикой природы и ее безмолвным великолепием. Aen Elle говорили на языках стихии, потом вплетали ее в гобелены, разноцветными нитями пускали звезды и серебристую луну плыть и качаться на синих небесных волнах. Aen Elle покрывали фисташковыми тенями глаза, плющом увивали колонны, зажигали фонарики и отправляли их плыть по ветру за облаками, вслед им неслась флейта, вторила сладкоголосая лютня. Его народ возвеличивал жизнь; с малолетства учил тому, что совершенствование и гармония - вот идеал, к которому должен стремиться каждый. Но с Эредином что-то крепко было не так. - совершенно не так - Арфа пылилась в углу; злоба и кровь пели в ушах на три десятка своих больных голосов - струны молчали. И кто-то содрал с его кожи позолоту и россыпи чистых, словно слеза, драгоценных камней; в глаза вставил рубины, наполнил рот кровью, чтобы вкус запомнился и стал самым приятным, обнажил все инстинкты, заменил обоняние на чутье и улыбку - на злобный оскал.

                      А потом Эредин смотрел на Имлериха.
      Карантира, Нитраля, всех тех, кто шел с ним в Охоту.
      И начинало казаться, что вот она - настоящая эльфская раса: сильнее, выше, быстрее, ловчее, приспособленная к выживанию. Оставила шелк и бархат ради стали и магии. Себе в спутники назначила не музыку и не полотна картин, а шипастых оскаленных гончих, чтобы рвали врага без промедления или жалости, чтобы не знали другой себе цели кроме войны. А еще Эредин думает, что в детстве сильно и больно кусался; потом узнал, что так же и с многими другими детьми, и задумался - может все они рождались такими вот изначально? Может это эльфы когда-то решили, что их образ в глазах потомков будет прекрасен и чист, а потому спрятали истинную натуру, даже ген свой умудрились как-то просрать. А на деле ведь Старшая Кровь горячая и непокорная, в ней сплошное безумство и ни капли спокойствия. Эредин смотрел на Имлериха, Карантира, Нитраля, потом на всех остальных в его Дикой Охоте. Потом звал их на новый бой. - никто не отказывался -

                 Вот и Цири тоже не отказывается.
                                      Он был в ней уверен.

Улыбается, когда видит, как девушка сжимает свой нож, как падает кубок с вином. По белой скатерти бордовый напиток растекается округлым пятном, пропитывает ткань, чернеет прямо на глазах и все движется, движется, движется, отвоевывает себе новую территорию. Ястреб смотрит на капли вина на ноже, на пальцы, белые от того как крепко сжались вокруг рукояти, и улыбается ярко и насмешливо. Перестать подначивать не получается. Время медленное и тягучее, почти томное на закате, наполняется ароматами и вкусами всё острее, а у Эредина на губах расцветает сильнее всего. Он даже ведет языком по своим зубам, чувствует прямо на них знакомую медь, а потом резко встает, откликаясь на движения Ласточки. И это - тоже танец (эльфский или нет - не важно, но точно древнейший.).  Человеческого в нем мало.
      Кресло за его спиной падает, за спиной Цири - падает тоже.
Эредин движется плавно и мягко, руку не перехватывает, только ребром запястья бьет по ладони, заставляет качнуться девушку в сторону.

- нравлюсь

Он выдыхает горячее слово с улыбкой, будто бы все движения Ласточки - это лучшее подтверждение.
Второй замах острого ножа пролетает слепящей вспышкой аккурат возле глаз, Эредин отдергивает голову, сжимает руку до боли, заставляет выпустить нож, а следом перехватывает девчонку за талию, толкает к столу.

- нравлюсь

У Цири волосы - змеи. И сама она тоже змея. Красная, зеленоглазая, извивается, шипит, обвивается кольцами. Опасная змея. Помимо яда владеет магией, клыки во рту тоже, наверное, острые и проверить куда интереснее чем сдержаться и хоть немного подумать о возможных последствиях. Аваллак'х говорил, что девчонка умеет расправляться с врагами, что ее Старшая Кровь может вырваться на свободу, даже преодолеть защитные чары Дворца; если из мира не унесет - так сбежать все равно поможет подальше от Ястреба. Но ведь он не зря обещал, что сможет догнать.
              Блюда падают вместе со скатертью, валятся и составляют компанию креслам.
Кто-то из слуг заглядывает в приоткрытую дверь и тут же закрывает ее обратно.
Эредин крепко сжимает руку на женской талии, ладонь опускает на ногу, заставляет оплести свои бедра. Вздергивает от земли.
Если Цири змея, то пускай. Потому что не птичка она-то уж точно. И понимает она не мелодичную трель, а ответные укусы, шипение, пламя и кровь (злобу, страсть, вино, алый). Где-то под черными сапогами растекаются соком ягоды ежевики, клубники, может брусники тоже. Всё исходится в красный или перед глазами только этот цвет остается.

- нравлюсь

Эредин шепчет в раскрытые губы, в горячее дыхание, склоняется ближе, опускает Цири прямо на стол и запирает своими руками. Поцелуй выходит острым, словно бы от ножа отломили лезвие и вставили под язык. Еще капает яд и вино расплескалось по полу последними каплями, стало греться о солнечные лучи.
        Одна сестра встала за правым плечом.
                                      Другая - за левым.
                  Где-то между - Смерть. Глаза зеленые точно.[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

гроза гремит, горят огни.

Что-то точно между ними все-таки рвется.
Может рубашка. Его. Черная. Расходится так, что ткань трещит и лопается, позолоченные пуговицы рассыпаются мелкими камешками на обожженный раскрасневшийся пол. Еще Эредин думает, что рубашка ему мешала, потому что без нее вздох получается сделать глубже, перехватить за подбородок девичье лицо выходит быстрее, заменить собой воздух в ее легких - тоже.
Ткань растягивается на длинные черные нити, не желает расходиться полностью, стонет и скулит, тянет свои пальцы обратно к телу; поэтому ее приходится рвать, процарапывать когтями-ножами и тянуть вниз под весом золотых оплавленных наручей. Эредин замечает, что они исчезли, только когда Цири целует его ладонь, скользит по запястью губами, тянется ближе - еще ближе -

          Старшая Кровь, - говорил Аваллак'х, - огненная опасная смесь,
          обращаться с ней следует осторожно. Не провоцируй, постарайся сдержать эмоции,
          пусть не чувствует на себя давления, которого и без того будет порядком.

Эредин забыл все слова Аваллак'ха в самую первую встречу, во вторую от них отмахнулся заранее. Обмакнул руки в жидкое пламя, потом показалось, что этого мало и пламя следует пить до дна: чтобы прожигало внутри и снаружи, чтобы расцветали волдыри от поцелуев, чтобы по венам текла раскаленная лава и все цветы мира распались на смятые порванные лепестки; красота исчезла в объятиях пламени. Оно столбом из дыма заполонило небо, окрасило его в черный, заклубилось живыми тенями. Ястреб держит Ласточку всё больше на весу, прижимает бедра к себе сильнее, скользит губами по шее и вниз. На каждое ее противоречие отвечает своей улыбкой, качает в ответ головой, сжимает зубами кожу у ключицы, а потом чувствует как она процарапывает линии шрамов (оживляет их, кусает, вновь проступает кровь). нравится-нравится-нравится

     Слова Цири сходят на сбивчивый шепот, все ее отрицания превращаются в стекающий по губам ягодный сок, он пачкает подбородок и шею - Эредин ведет по ним языком, отмечает что губы пахнут вином и гвоздикой, виноградом, темной и кислой вишней, а еще горькой медью. Сочетание будоражит кровь, но от крови сейчас осталась лишь злая жадная лава и она не новых укусов требует, а полного поглощения. Собирает в кулаки легкие ткани платья, разрывает до бедра - Эредин снова целует губы - дорывает до груди и плеча, сдергивает ненужные тряпки. На Её теле все нити расходятся не в пример лучше, быстрее; быть может в том виноваты практичные эльфки-фрейлины, быть может просто Цири сама своим пламенем проедает материю. Старшая Кровь не обжигает Его руки, но оплавила золото, может и ткань сжечь помогла - черт бы с ними. И не только в небе уже дымно и слишком черно, черно становится еще и внутри: у Короля в голове едкий туман - пахнет гарью, а значит войной, - хорошо. У них тоже сегодня бой, во всяком случае первым дело хватались за оружие, наставляли друг на друга острые лезвия и Эредин не заметил (когда? почему?) оно у обоих покатилось из рук, упало на мягкие ткани, сверху еще прикрылось алыми лепестками и павлиньими перьями (перья смотрят зелеными большими глазами).

                - не лги

Эредин смеется; раскаленным песком его дыхание прокатывается по коже и за невидимым движением Ястреб следит россыпью мурашек на мягкой коже. Прижимает девичью спину к гладкой поверхности резного стола, придавливает рукой - чтобы не двигалась, чтобы не мешала ему изучать родинки у самой груди и тонкий белесый шрам у ребра. Эльф тянется ближе, чтобы надавить пальцами, чтобы обратиться к каждому шраму, расспросить у него о судьбе тех, кто посмел нападать и увидеть каждую сцену жестокой расправы. Если Цири мешает спрашивать, то он опускает руку на грудь, ведет до шеи, сжимает горло, не дает дышать; потом смотрит долго и улыбается. Зелень глаз сталкивается с зеленью, превращается в океаны, топит огонь, а он почему-то продолжает гореть на дне, не мешается с противоположной стихией, находит свою гармонию - ядовитую, злую, обжигающую и лихорадит обоих. От такой вывернутой гармонии дым на небе должен быть не черным - зеленым скорее уж, но Эредин не смотрит на небо, а только в распахнутые глаза, ловит открытые губы своими губами, заменяет чужое дыхание на свое. Если Старшая Кровь непокорная и своевольная, то пускай - даже она зависима от кислорода.

                  А вокруг тени и правда сгущаются.
                  У них на балконе свет никто не зажег - не решился войти, побеспокоить.   
                  Холодный вечерний воздух бродит по коже, ложится сверху. Его приходится стряхивать горячими прикосновениями, сцеловывать, выпивать без остатка. Эредин еще думает, что у Цири кто-то из забытых эльфских богов в расширенные зрачки поместил по раскаленному угольку, а теперь у Короля их получилось разжечь прямо в центре столицы и теперь, может быть, его родина тоже сгорит. Горела же так недавно в ярких всполохах алого солнца. Может и снова будет. Как все те поселения, которые он оставлял за своей спиной, собирая дань со всех известных миров.

          Но пока пламя еще концентрируется только на темном балконе.
          Эредин ведет ладонями по ногам, оставляет белые отпечатки на женском бедре, прижимает крепче к себе. Ему и надо-то - всего лишь взглянуть в глаза (еще раз, еще раз и еще один раз), а потом сжать в пальцах белые локоны и потянуть лицо Ласточки ближе к себе, перестать моргать, ничего уже не пропустить. И еще не спрашивать ее, готова ли она. Заботиться и окружать показным участием глупо. Они друг на друге расцарапали кожу, оставили длинные вязи поцелуев-укусов; оба знают - бывает боль и похуже. Не заботится. Не маленькая уже. Мечом прорывали горло, делили тела надвое, в зрачках отражается множество битв и вот там - боролись насмерть, вот там не думали, сколько потом останется шрамов и колотых ран. Эредин взывает к каждому воспоминанию, а потом вслушивается как все они стонут протяжно на губах у Цириллы.
         куда там флейтам и лютням - у них и вполовину не будет так сладко.
                                                          и вполовину горько так тоже не будет.

             - за плечи держись, - он все еще улыбается, склоняется ближе, мажет губами по выступающей нервной венке на шее, кусает за мочку нежного ушка. Вдавливает в себя. В стол. Вдавливает взглядом во взгляд. Получается на удивление хорошо. Во всяком случае, сердце стучать начинает болезненно сильно, каждым ударом бьет по ребрам и разрывается об их острые грани - кровоточит - Ягодный сок тоже стекает по телу. - ци-ри.
Он зовет свою птичку по имени, выдыхает, собирает губами испарину у виска, целует мягкий пух пепельных волос у самого лба. Что-то чистое все еще остается. Дымом, пожаром, тенями заслонить не получается, сколько не маячь перед глазами в антрацитово-черном, у них у обоих кожа белая. Шрамы, впрочем, еще белее.

[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

Отредактировано Eredin Breacc Glas (2020-02-03 21:19:31)

улыбайся, пока же все хорошо,
ты не знаешь еще совсем, из чего я скроен.

В какой-то момент все выражения страсти и страданий начинают сливаться в одно, становиться друг на друга похожими. Эредин касается указательным пальцем губ, большим - подбородка (на белой коже остаются алые пятна), а потом смотрит на то, как неподвижно застывают распахнутые зеленые глаза. Взгляд не бродит по стенам и потолку, не забирается даже в самого Эредина, а лишь замыкается на себе. Жизнь пульсирует только в черных зрачках, бьется толчками в диком и яростном асинхроне; Ястреб знает - там только тьма. Нет мыслей, нет сформулированных предложений, четко выраженных целей, желаний, историй и сказок. Там нет ничего кроме изначального и первозданного. Голод, страсть, ворох взбудораженной живой черноты, зародившейся где-то от самых плотных теней внутри хрупкого человеческого тела. Всё это собралось вместе, подступило к горлу, ударило в голову, стало бить сквозь глаза - прекрасно -
            Он смотрит не отрываясь на то, как жизнь в Цири становится концентрированной, настоящей, полной, всё недостающие пазлы, всё что только мешало прежде - заполняется или исчезает; картина становится завершенной. Или завершает ее Эредин. Своим пальцем у женских губ, прикосновением подушечки к острым белым зубам, чтобы открыла рот сильнее, чтобы дала почувствовать жар своего дыхания, его сбитый ритм. И вообще-то все ритмы сейчас сбиваются, становятся дикими, резкими, плавности никакой. По плечам процарапываются длинные тропы следов, выступает кровь изнутри, расползается мелкими каплями. Новые шрамы скрещиваются на старых, получается карта. Страсть и боль становятся очень похожими друг на друга, потом оказываются и вовсе половинами одного лица. Эредин тянется ближе, кусает влажные губы, рычит, и воздух, вибрируя, скатывается прямо по женскому горлу (чтобы проследить за ним, ладонь движется от плеча по груди - сжимает, мнет, накрывает ).

- ци-ри, - он выдыхает в губы, укладывает под язык, за щеку, запечатывает поверх поцелуем, чтобы уж точно никуда не сбежала. - ци-ри. - з а к р е п л я е т.

       Какую магию Ласточка находит в своем имени от его голоса - все равно. Эредин произносит и смотрит, смотрит, смотрит; по губам ползет тень улыбки (тени вообще вылезают из каждого угла, облизывают пол, ноги, стол, грудь-бедра-ключицы) Он и сам раскачивается среди этих теней, подхватывает за собой Цири, стол тихо скрипит и его ножки сдвигаются с плит, оставляют на мраморе темные следы, слой мелкой пыли. Обеденный стол эльфийских королей не менял своего положения черт-его-знает-сколько-времени, может быть целые сотни лет. До сегодня.
            Ястреб смеется; он тяжелым бархатом падает сверху, ведет ладонями от бедер по бокам, сжимает кожу у лопаток, скручивает ее и проминает, вслушивается в каждый стон и вскрик, в каждое тихое слово, вылетающее из губ. Птичка выпростала свои крылья - теперь Ястреб сжимает перья в руках, выдирает их и разбрасывает вокруг, чтобы ложе становилось помягче, чтобы сверху тоже накрыло их одеялом. И у птички его крылья не белые - черное оперение и ночь вокруг тоже черная.
Над городом сейчас может и разгораются огни: теплые желтые язычки окутывают каменные мостики, изящные скульптурные группы в садах, но у них на балконе - кромешная тьма. Она бьет из зрачков толчками, рывками бьётся о тела, страсть подбивает с боков - тоже смеется.
          Эльф тянет Цири к себе, заставляет сесть на столе, обхватывает двумя руками и пристально смотрит в глаза. Там, на дне, Старшая Кровь превращается в пламенные волны, жестокие грозы, зеленые вихри, сметающие все на своем пути. Эредин видит как мир за миром поглощает взбунтовавшийся ненасытный поток, как крошится земля и сминается небо. Все светила сворачиваются и сжимаются, неведомая сила скатывает их в сверкающий звездный шар, пускает по Спирали и взрывает пространство. Эредин смотрит в глаза Старшей Крови и там не то чтобы смерть, скорее уж буйство и голод (куда уж там белому хладу); руки тянутся к самым плечам, пальцы сжимают нежную кожу (она в сетях тонких белых прожилок от шрамов) и вся сверкающая эльфская столица становится тоже частью этого безумного хоровода из магии и огня. Эредину нравится - если бы не этот животный голод, то к девчонке не было бы совсем никакого влечения, а теперь можно кусать ее и подставляться в ответ, играть с ее острыми зубками, сильными пальцами, вбивать в свое тело и вытеснять из женской груди дыхание. Вот так - правильно. И без сомнений. И чтобы потом ни о чем не жалеть. И чтобы всё пропиталось от крови и страсти. Пусть потом все мертвые эльфские короли смотрят с немым осуждением, пусть поджимают бескровные губы и вспыхивают от гнева. Их, кто знает, может тоже выжжет Старшая Кровь. Потом заставит пламя взвиться до самой луны, притянуть ее к их балкону, раздробит светило и осколками разбросает по мраморному полу, чтобы составила компанию кубкам с вином и разбитой посуде. Эредин думает, что осколки разбитой луны будут красиво смотреться между ягодок ежевики, винограда и зерен граната. А потом мысли в голове вытесняются окончательно. Он забирается пальцами в волосы Цири, шепчет ей что-то по-эльфски, потом снова зовет по имени и выводит языком узоры на ее шее. цири-ци-ри-цири.

          волосы в кулаке, конечно, превращаются в змей, прокусывают запястье

Кровь размазывается и липнет тонкой коркой на коже - никто не заметил.
Тела покрываются синяками и бисером пота - жарко. Эредин мог бы сжать Цири в своих руках так, что проломился бы позвоночник, тонкие птичьи косточки хрустнули, перегнулись, осыпались белым крошевом и померкли глаза. Но Старшая Кровь пылает красиво, похожа на редкую драгоценность, вмурованную в горную породу где-то глубоко под землей, среди тьмы и сажи. Король поддевает драгоценность острым ножичком, царапает грани и выковыривает ее из вместилища (дома? западни?). Заберет с собой. Не отдаст редкий дар из диких земель.
       
             Все-таки он сжимает сильно.
          Опирается предплечьем о стол, держит Цири за бедра и замирает внутри. Весь вращающийся лихорадочный мир, метавшийся из стороны в сторону, раскачивающийся и обезумевший, тоже оборвался у самого края. Замер. Замолк. Ужался до размеров сверкающей в воздухе пыли.

                       и распрямился обратно

Стон выходит глухим, надорванным. Остается поцелуем на искусанных губах.
Зеленые глаза все еще смотрят в ответ. В них тоже все еще что-то бьется. Наверное сердце. Ритм очень неровный.

[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

между твоих грудей вьет гнездо
счастливая синяя птица

Как волны в отлив - тени отходят обратно в свои углы.
Чернильные разводы ночи больше не стекают прямо от неба на просторные эльфские залы, не сгущаются и не концентрируются на балконе. Алые яркие лепестки пожарища больше не заставляют полыхать Tir na Lia; если обернуться назад, посмотреть на городскую панораму, то окажется, что нет обугленных остовов и въедливого дыма - все как и прежде, все на своих местах. Столица, изнеженная и прекрасная, не пострадала ни о от каких катаклизмов: ее не задела сила взбунтовавшейся Старшей Крови, не покорежили молнии и ураганы. Стихия минула и не оставила за собой ничего. Ничего за чертой одной определенной комнаты.
             Эредин моргает медленно, дышит и того тише.
Тени у него перед глазами тоже уходят. Мир больше не делится на черный, зеленый и алый, все цвета возвращаются один за другим. И вдруг оказывается, что закат отгорел так недавно, что ветер прохладный и свежий вовсе не срывает легкие шторы и не крушит всё вокруг, а ласково бродит по черным волосам, по-летнему что-то нашептывает: мелодичное и эльфийское. Солнце больше не окрашивает его столицу в багряное и карминное, только сумерки разбавили все цвета, обратили в туманные сизые дымки. Первые звезды уже, конечно, на небе, но ночь пролилась не над всей округой, оказывается; она пролилась только в глаза. Что же. И такое бывает.
    Ястреб еще прижимает к себе Цириллу крепко, но уже чувствует как отпускает сгустившееся напряжение, как лихорадка и страсть спускаются от бедер до щиколоток, потом медленно растворяются в остывших мраморных плитах. И тела друг к другу прилипли, и разделяться получается неприятно и неохотно. Кожа влажно целует кожу, блестит бисеринками пота и густой запах страсти дрожит на воздухе вместе с разлитым вином, ароматными летнецветами. Получается дурманно, туманно, неторопливо. Эредин отталкивается от стола ладонями, распрямляет спину и плечи. Тело тоже усталое, каждое движение выходит ленивым и плавным, каждое движение отзывается послевкусием укусов, поцелуев, царапин. Мужчина даже проводит языком по своим зубам, пальцами по губам и пытается понять чьей крови на языке оказалось все-таки больше: его? ее? Он улыбается слабо, потягивается и наконец-то отходит, поправляя штаны. Кругом хаос, развороченная скатерть, разбросанные ягоды и цветы; так странно что внутри все при этом сложилось в своем идеальном порядке, опустилось на грудь спокойствием и тишиной.

Эльф поднимает одно из упавших кресел, ставит напротив стола. Что еще важнее - ровно напротив Цири, а потом Король любуется ее ногами и бедрами в тусклом свете, щурится недовольно, что пожар больше не высвечивает женские контуры, что крови на белой коже осталась самая малость, а думалось, что заливала собой все вокруг. Он откидывается назад, спиной прижимается к спинке кресла и ветер пробегается прохладными пальцами по шее и волосам, скрутившимся в кольца от жара разгоряченного тела. Теперь все возвращается в привычную колею: время не проносится перед глазами и все звезды мира больше не сворачиваются в единый пылающий шар (а жаль). Эредин задумчиво скользит глазами по шрамам и меткам, по тому как мерно вздымается грудь и как Цири наконец приподнимается, меняя свое положение. Он не реагирует на ее действия ответными, но глаза все еще обнимают ее силуэт (ласкают, отмечают, запоминают).

           Ее голос в застывшей сумрачной тишине звучит даже излишне громко. Эредин поднимает голову, моргает и смотрит в глаза. Кривая улыбка вздрагивает на его губах, упоминание платья вызывает тень легкого веселья, заставляет задуматься о том, что это он и разорвал несчастную ткань, выпутывая птичку из мягких силков.

- мне оно тоже не нравилось.

Голос звучит хрипло и низко, Эредин оглядывает балкон и находит разбитые кувшины, разбросанную еду и пролитое вино на светлом полу. К золотому узору пристали следы от его сапог - они же немым укором темнели на скомканной скатерти. Смех вызывает сумбурная мысль о том, как много вины за такое безобразие возложат слуги на человеческую девчонку, какими сплетнями уже завтра к утру обрастет их случайный ужин?

- а вот кафтан был не так уж и плох. как и наручи.

Эредин носком сапога поддевает расплавленное и застывшее бесформенным комом золото - металл звенит укоризненно, сверкает гневно впечатавшимися в него мелкими рубиновыми глазками. Жалости в голосе Короля ни на долю; Цири стоило бы поблагодарить за то, что избавила его от еще одной унылой регалии. Но вместо слов он снова и снова обводит взглядом ее тело. Под ладонями кожа была как бархат. Бархат, из которого кто-то потянул нитки неровно, оставил дыры, потом наложил заплатки. И он так и не спросил что стало с обидчиками, всем ли удалось отомстить. Вопрос жжет губы и Эредин их поджимает, давит собственные слова. Не сейчас и не время. Может будет потом.
Поднимается с места, неопределенно взмахивает рукой, выходит из комнаты за двери. Хорошо (хоть нечасто), что слуги всегда любопытны: прижали уши к дверям, потом стукнулись лбами, пытаясь отскочить от своего Короля; Эредин оглядел эльфов пристально, приказал одному снять кафтан, второму - свалить подальше от глаз, а после вернулся к своей гостье.

                                 сбежать не успела

       Только спина застывшая и прямая, словно палка. И вся она острая, почти угловатая: выпирают ключицы, лопатки, кости бедер. Эредин смотрит на нее и не может сравнить с фигуристыми и нежными эльфками, подчеркивавшими все свои достоинства так, чтобы непременно радовать взор Короля. Но сейчас смотрит на Цири и считает все выступающие позвонки на ее спине, обводит пальцами от бедер к основанию шеи.  Дерзкая, резкая, с колючим своим языком: вот-вот растечется на пламя и яд, станет снова кусаться и требовать объяснений за всё на свете. Может в родном мире ее просто не вынесли и отправили к эльфам, а Аваллак'х обманул, сказал Ястребу, что привел девчонку самостоятельно, приписал чужие заслуги? С него бы, конечно, сталось. Бреакк Глас подходит к девушке близко, аккуратно прикасается к шраму под грудью, обводит костяшками пальцев перекрестье линий.

- руки подними. - И слова расходятся с действиями. И мысли его тают в воздухе. Светло-зеленая ткань падает на девушку, Эредин помогает просунуть руки в длинные рукава и снимает свой ремень, пока Старшая Кровь поправляет рубашку. - мы помирились, ци-ри?

Он усмехается, бросает исподлобья взгляд на княжну, потом подпоясывает рубашку своим ремнем, да так и оставляет ладони на талии. Через ткань жжет все равно. И взгляд тоже жжется. Закат отгорел, пламя погасло, а угли - яркие и жалят, как дикие осы. Главное чтобы не дожидались до темноты. Дальше - начнут разгораться звезды и Эредин может решить, что света достаточно, чтобы продолжить изучать глазами и ладонями все изгибы и шрамы, составлять карту девичьего тела.
Хотя, казалось бы, ничего в ней и нет интересного.

   м о т ы л е к

[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]

а ты, чума, всегда целуешь в правое
предсердие

Слова вязнут в воздухе, а Эредин думает: правда - остался жив.
Столкнулся с чужой магией (нет, не чужой, а эльфской), гладил магию пальцами, забирался в нее и выворачивал. И мысли не было ни одной о том, что чужая сила, вырвавшись из тела, сможет его покалечить, уничтожить и расщепить. У него в руках были щит и меч, но щит Эредин сломал и откинул в сторону, а меч положил плашмя, чтобы кожу холодил и не ранил. Не защищался - лишь брал голыми руками; да и помогло бы оружие против магии? Сейчас Ястреб думает, что едва ли. Цири не ранила, потому что ранить его не хотела, потому что плен свой приняла добровольно, и сколько бы не твердила упорно (исступленно, жарко, глухо) все свои отрицания, а шаг навстречу сделала все-таки раньше. Потом, может, магия и не дала повернуть, а, может, в самой девочке было достаточно силы, чтобы противиться ей и не дать по-настоящему вырваться из под контроля. Теперь узнать не получится, да и не нужно знать. Может Аваллак'х, конечно, заинтересовался бы: стал расспрашивать, строить догадки, а Король от них от всех отмахивается бездумно, просто, как рукой взмахнуть и больше не вспоминать.
                   какая, во имя бездны, может быть разница?
                          если оба остались живы. и если эредин не против был такого расклада.
У него под пальцами - и сейчас - нежная кожа, а к волосам пристал запах огня, сочных ягод и терпкого сухого вина. Можно собирать в ладони ткань, сжимать в кулаки, притягивать ближе к себе, чувствовать власть, щекотать себе мягкое нёбо опасностью. Магия, ведь заключалась в хрупком человеческом теле, а тянулась-то все же к нему, его жаждала. Эредин думает - не убежит и мысль эта нравится тоже.

- комплимент чему, ци-ри? - Он хмыкает, опускает глаза на грудь и ключицы, дергает девушку по столу ближе к краю. Так тела становятся ближе, так жар накрывает приятным томлением, горьким предвкушением: не обжигает, не ранит, не оставляет на коже волдырей и обугленной, пережеванной языками пламени, массы. Огонь окутывает с головы до ног и всё тянется ближе, забирается в грудь, греется там между ребрами. У Эредина еще припасены и щиты, и мечи - он не достает ни один.

Поцелуи падают россыпью на плечи, руки скользят от бедра по талии. Эредин опускает ладонь между острых птичьих лопаток (крыльев нет), вдавливает ближе в себя и накрывает поцелуем искусанные губы. Еще ловит себя на мысли, что взглянул бы на девочку завтра: пересчитал все отметины, обновил каждый укус, оставил бы рядом с собой, чтобы ловить губами вздохи и тихий шепот. Собственные слова собираются под языком. Эредин говорил, что Цири может оказаться достаточно, говорил и улыбался криво, насмешливо. Сейчас насмешка на губах вся истерлась, истлела, заменилась прикосновениями. Их ведь и правда оказалось достаточно: и для чужого гнева, и для своего удовольствия.
        Эльф отклоняется, поправляет смятую ткань, будто бы разгладить ее ладонью пытается, а потом оглядывает Цириллу.

- встать сможешь?

Он даже протягивает ей свои руки, чтобы было на что опереться. Крепко обхватывает за локти и стягивает со стола. Оплавленное золото остается лежать на полу, вместе со скатертью и разбитым кувшином. Всё вино разлилось, вытекло, впиталось в ткань и обратилось пятнами. Магия разрушительна, но Эредин уже много лет как тоже, получается что сегодня все обошлось даже слишком мирно.
           Он еще ведет взглядом по стенам и стремительно темнеющему городу, в последний раз вдыхает смесь его насыщенных запахов, а потом выводит свою спутницу в знакомый коридор. Провожать ее до отведенных девушке покоев нет никакого желания. Эредин доводит ее почти до собственных комнат и останавливается в коридоре. Когда-то давно здесь властвовала Шиадаль, а после Ауберон никому не разрешал занимать ее пространство, тщательно берег интерьер, приказывал слугам каждый день расставлять цветы в комнатах и, порой, сам оставался в них ночевать. Теперь не было Ауберона, и Шиадаль тоже не было уже очень давно. Покои оставались заброшенными и холодными, даже несмотря на то, что слуги все еще расставляли цветы и сметали в них всю пыль; Ястреб не изучал, но, кто знает, может даже платья эльфки еще хранились в своих сундуках.
Он отпирает дверь и впускает девушку первой, следом - заходит сам и облокачивается спиной о закрытый выход. Долго еще его взгляд следит за спиной и открытыми ногами Цириллы.

- ты можешь остаться здесь. на одну ночь или на все - как пожелаешь.

              Предложение с губ срывается легко, дотягивается звуками до Цириллы, оседает на ее плечах. Ястреб думает, что она все еще тонкая и мелкая, и что раздавить ее можно просто; человеческое тело слабое и отметины на нем неизменно разгораются, если сжимать кожу в пальцах. А еще что никому это сделать теперь не позволено. Она попала в мир эльфов, все равно что вернулась домой,  - идти больше некуда, бежать не имеет смысла. И сколько бы не противилась желаниям Короля, а ничего у нее не выйдет (не выйдет,  н е  в ы й д е т).
Эредин смеется тихо, бархатно. Подходит ближе. Не загоняет добычу в силки, не запирает в углу, но губами касается пепла волос, вдыхает их аромат.

- завтра на рассвете я покидаю столицу. - Он и не думал ее оповещать. - ты будешь ждать меня, цири.

Он разворачивает ее к себе, перехватывает пальцами за подбородок, заставляет посмотреть в свои глаза. И зелень мешается с зеленью даже несмотря на то, что во тьме все омуты глаз становятся черными, зрачки расширенными, а тени не чертят линии, но превращаются в одно единое полотно, заглотившее все яркие краски заката. У Ласточки глаза горят все равно ярче - тёмному вечеру не спастись от нее и не заслониться от острых бликов, мелькающих где-то на травянистом подводном дне.
Эредин опускает ладонь на бедро, сжимает, от прикосновения огонь из груди начинает прилипать прямо к коже.

         будешь
                     будешь
                                  будешь
                                          ждать  м е н я

Король спрашивать не любит - и не спрашивает.
Она уже спорить пыталась - не вышло. И снова не выйдет.
Все ее слова разобьются о щит, отразятся от плоской стороны меча, потом через открытые раны, тонкие порезы, отпечатки зубов, заберутся обратно в юное тело, будут вместе с кровью путешествовать от макушки до пяток. Цири привело сюда Предназначение, - скажет хитрый и умный Лис. Эредин ответит, что Цири пришла сама.

[icon]https://forumupload.ru/uploads/001a/34/f6/3/41756.png[/icon][status]игрушки[/status][lz]<center>нет никакой <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=340">боли</a></center>[/lz]