Выходит Цири, конечно, не к Геральту.
Это на первых порах: кажется, что ничего не изменилось, что всё сможет быть как раньше, что будешь говорить правду, а не делать вид; Аваллак'х приучает Цири к лицемерию, находит верный подход, создаёт обстоятельства, где без него никак, а выживать Цири умеет, так что и лицемерить, видимо, научится. Во снах у неё собственный дом, дерево украшено резьбой, свет заглядывает в окна и рассыпается по комнате — камнями, смешинками, кристаллами. Ещё во снах лихорадка и потому всё смешано — механические птицы, живые утопцы, облицованный чёрным мрамором душ (вода холодная, под ней кто-то стоит). Цири раскрывает рот чтобы сделать глоток и вода уже не холодная, а горячая, и пахнет не хлоркой, а какими-то травами. И чёрное — не мрамор, а кровь под бинтами, на неаккуратной постели, под волосами, у впадинки на правом виске.[icon]https://i.imgur.com/RuAKto7.png[/icon][lz]неприкосновенный запас тех <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=1039">нас</a>, растраченный в драках и сказках[/lz][char]цири, 19[/char]
Цири в девятнадцать теряется в пространстве точно так же, как и в шестнадцать — сначала в одном мире, потом в разных, потом — распуская время за хвост. Юный Креван глядит на неё равнодушнее нынешнего и Цири думает, что ни за что не захотела бы жить там, где ничего для него не значит. Свобода обращается пустотой и растерянностью: не зная, куда поставить ногу, ты упадёшь, а не зашагаешь в другую сторону.
Цири падает. Разбивается. Она ищет Геральта — Предназначение смеётся, плюёт ей в лицо, забирает удила; повозка сама разворачивается, чужой портал перенастраивается, и на самом деле Цири давно уже ищет кого-то другого, восстанавливает цепь слов, прикосновений и нравоучений по памяти. Магические зацепки проще, знакомее, но находит дорожку Цири по собственным ощущениям — там, где становится горько, глухо и горячо, где она снова в душе, одета, и ледяная вода льётся за шиворот, по голым ногам в дурацких шортах, шрамам на лодыжках; она вываливается точно в нужном времени, и из неё тоже по дороге что-то важное вываливается — литр крови, может, или килограмм пустых надежд.
называла на «вы»
Она просыпается несколько раз, и каждый — что-то иное чувствует; страх сменяется безопасностью, боль успокоением, грызущая тревога приглушается сновидениями. Цири кажется, что она не отдыхала уже давно, и мир в сети проводов, неона, электрических лампочек и замазанных кровью скальпелей остался очень далеко; она будто бы полгода в одиночестве странствует, ищет выхода и всё равно не находит его: но потом над ней сжаливаются, протягивают руку. Ещё Цири помнит запахи — в эльфском лесу она натыкалась на медуницу, первоцвет, ногами ботинок ступала на почти посеревшие одуванчики; один сорвала и ветер куда-то унёс пух, цветом точно что её волосы. Аваллак'х шёл впереди и не заметил, но Цири даже смеялась.
Из стерильной чистоты она окунулась в грязь, из места, где не существовало времён года — в шумную, зябкую осень. Цири глядела в старинную стену со щербинками времени, и дышала запахом болот; влажным, чуть затхлым и удивительно знакомым. Только он и казался реальным, хотя Цири держалась за другую реальность — без Красных Всадников, ночных кошмаров, необходимости убегать.
Она крошила булочку с ветчиной на себя, а Аваллак'х умудрялся обращаться с блинчиками аккуратно. Она пила две кружки чая, он — одну, кофе. Мерзкий, непонятный напиток, родом из другого мира, из другой вселенной, из другого времени. Зачем-то Цири оттуда ушла — когда вспомнила, зачем, — ушла окончательно.
Но в итоге всё равно оказалась здесь. И это — не совсем такое же здесь как было для неё раньше.
боль, смерть, любовь, время.
— Cead, — улыбается она, приподнимаясь на локтях, — Crevan.
Будто солнце по знакомому ей лицу растекается — больше нет виски, не пахнет растворами капельниц и мокрым асфальтом. Солнцу в лаборатории взяться, конечно, неоткуда; и свет Цири додумывает, может и травы не такие приятные, как ей кажется. Но Аваллак'х давно становится своеобразной константой — значит ты там, где нужно. Значит добралась, значит помогли, а не бросили подыхать от холода и ранений в канаве. Ничего не наладится, но часть ран хотя бы затянется — и позднее будет исцелена.
Остальные Цири скрывает, замалчивает, проглатывает. Имя тоже — вздрагивает, осекается, вынуждает себя перестраиваться.
— Я, — классно, заебись, потрясающе, вот здорово вышло, ты был прав, опять я всё сделала через кикиморово гузно, — в порядке. А ты? Ты не пострадал?
Цири несколько раз моргает; рука, прикасающаяся к её лицу, будто бы тоже из другого мира протягивается — и то, что раньше она потеряла, на поверку оказывается исключительно кровью. Остальное всё так же здесь — глухо бухает в груди, забирается под губы и веки, прячется в подрагивающих пальцах и уголках глаз.
Она удерживает его руку, прижимает её к щеке — столько, сколько позволяют. Хочет услышать ответ на поставленный вопрос (он в порядке, разумеется) просто чтобы увериться, что Аваллак'х всё тот же, врать не разучился, самоконтроль — на первом месте, жизнь идёт своим чередом. У всех, кроме.
Он отстраняется, оправляя её одеяло — Цири ёжится, хмурится, закатывает глаза. Хочется высказаться, но она прикусывает язык, потому что сейчас больше обычного виновата.
— Прости меня, — руки больше нет — и потому Цири вцепляется в одеяло, сжимает его пальцами, кривит губы и глушит гнев. Пусть тлеет внутри, нет вины Знающего в том, что она не справилась. — Я потерялась. Сделала шаг куда-то не туда. Я исправлюсь.
Эмоции вывели Ласточку к Лису, эмоции увели её в другую сторону; Цири слоняется вслед за ними, непокорная и неумеющая контролировать. Неспособная даже принять.
— Я ведь могла вывалиться Эредину на голову или просто опоздать, — качает она головой и вздрагивает, вздрагивает, будто по черепу бьют набатом, выбрасывают в ледяную воду — только теперь это не душ, а целое озеро, и Цири утонет, даже макушки на поверхности не покажется. Память возвращается к ней рывками — встаёт на место, заполняет пространство, вытесняя оттуда что-то другое. Цири думает и заставляет себя дышать: о Геральте, который уже может быть мёртв, о потерянном впустую времени, о том, что на обнажённом теле Аваллак'х мог разглядеть шрамы.
а они меня — по фамилии
— Нам надо уходить. Даже знать не хочу, сколько времени из-за меня мы просрали, — Цири заглядывает Аваллак'ху в глаза и надеется, что он не сможет переубедить её остаться. — Моя одежда у тебя?
Розовеющие щёки, спутанные мысли вязнут у краешков не до конца заживших ран, засыпают на чужих простынях, на которых тоже останется след — крови, боли, неспособности справиться самостоятельно. Сейчас Цири не чувствует магии, даже страха и боли почти не чувствует — только тревогу не успеть, снова сделать что-то не так, вовремя не добраться.
А ещё остро ощущает чужое присутствие рядом, — но больше не прикасается.
