Елена смотрит на Руфуса, но не видит —

утро вымывает из глаз золотой песок, подбирает слепыми руками хлебные крошки, тёплые угли. На улицах не остаётся ничего, кроме промозглой дымки, выхлопных газов, детей, заснувших рядом со своими игрушками — прохожие отводят глаза, ускоряют шаг, а болезнь пользуется их невнимательностью, цепляется за край рукава, заползает в уши (она сама это видела, и не раз). Даже памятник потускнел, сроднился с ландшафтом далёким напоминанием — Елена расчёсывает уголок глаза, но не может до него добраться. Воспоминания не исчезают, а множатся с каждым днём, словно брошенный в горную гряду голос: по ночам она просыпается от кошмаров, зубного скрипа. Фрагменты чужой памяти не приживаются — скручивают желудок в приступе рвоты: она утирает ладонью рот, в плёнке плавают остатки завтрака и записи из архивов профессора Ходжо.

Елена смотрит на Руфуса и чувствует, как расползается — на слова Винсента и Рено, чёрные сугробы и золотой песок.
Только вера в  Ценга собирает её воедино.

— Господин... президент?

В пустом коридоре её едва слышно. Позолота трескается и осыпается, сквозь появившиеся дыры Елене удаётся поймать его взгляд. Руфус смотрит на неё — и не видит. Елена замирает от страха, ноги проваливаются в его пустые глазницы, чёрные сугробы тают, растекаются по полу чёрной жижей.
От золота скоро вообще ничего не останется.

Никто никогда не видел его слабым — Елена не помнит, когда услышала это впервые: сейчас подобная рецензия кажется льстивой бессмыслицей — тогда породило в ней особую преданность. Веру в корпорацию, в нового президента — Елене казалось, что это её тайная сила. Сомнения растворялись в ней, ложились золотой плёнкой поверх роговицы глаз: Руфуса она видела редко, всякий раз краснела, когда ловила на себе его взгляд — хотелось заслужить его уважение, хотелось стараться.
Потом всё проебалось куда-то — остался пустой силуэт, который Елена заполняла то разочарованием, то злостью, то растерянностью и усталостью.
Слабым его, впрочем, с тех пор так никто и не видел.

Елена испуганно отступает на шаг назад — такие приступы она встречала раньше, на улице: от больных убегали, на месте людей оставались чёрные струпья. Она хотела помочь, но не знала, как — от геостигмы ничего не спасало: только смерть, со временем, садилась в поезде на её место — тела скидывали в общую яму за чертой Эджа. Поезд двигался дальше — выхлопные газы заполнили склады и тупики, дети умирали за грузовиками с тушёнкой и замёрзшей картошкой. Елене казалось, геостигма — это наказание, и если кого-то наказывать, то их, конечно.
Если так, то значит ли это, что Руфус всё это заслужил?

Елена не думает об этом, когда опускается рядом с ним на колени: Руфус зажимает уши руками, во рту пузырится чёрная пена. Он кричит, и Елена отдёргивает протянутую руку — пустой силуэт заполняется её сочувствием, её жалостью, стыдом за своё бессилие. Никто никогда не видел его слабым — может быть, поэтому он ничего и не рассказал: если бы Елена не вернулась на день раньше с задания, если бы.

— Сэр? — припадок проходит, и она осторожно дотрагивается до его плеча. — Что я могу для вас сделать?
Если кого и наказывать, то их, конечно. Верно?
— Пожалуйста, не отказывайтесь.

Отредактировано Elena (2021-11-14 00:24:05)