[indent] Роняем монеты, когда тащим деньги из кармана,

Солнце вспахивает воздух золотым плугом, по камням в пещерах стучат жёлтые отбойные молоточки. Елена щурится, горбится, прячется где-то в тени — то за Рудом, то за Рено, лишь бы не видно было. Остатки страха неаккуратно сползают, набиваются иголками в левую ногу — колются, ступать больно, приходится её подволакивать: в пыли остаётся рваный, неровный след. Не будь такой слабой, говорит Рено, лицо у него злое и жёсткое — Елена молчит: не будь такой слабой, не будь такой уязвимой — стыдно, стыдно, след остаётся глубокий и длинный.

Взгляд у Корнео был маслянистый и липкий — на белках висели мухи и муравьи. Он почти до неё не дотрагивался — смотрел издалека, смотрел вблизи, но этого оказалось достаточно: кожа липла к его глазам лоскутами — в конце концов, не осталось ничего, кроме уязвимости, голой и жалкой. Елена обхватывает себя руками, чтобы проверить, всё ли вернулось на место или у него и осталось, но даже собственные прикосновения кажутся мерзкими, отвратительными. Что-то подобное случалось раньше в Мидгаре — забирали по кусочку с коленки, с мочки уха, с запястья, — но тогда она не была турком.
Никем не была.
[indent] Который находится всюду, в котором птицы

Так никем и не стала, — сказал бы, наверное, папа. Даже пистолет и материя не помогли — с Пушкой бы этого не случилось; с Пушкой никогда ничего подобного не случалось: иногда Елене казалось, что не найдёт в ней ни следа уязвимости, даже если расковыряет её ножом. Сейчас это, впрочем, уже неважно: у неё была возможность взглянуть на себя со стороны без снисходительных комментариев папочки — стоило, конечно, сделать это гораздо раньше.
— Рено, — Елена удерживает взгляд чуть выше его плеча. — Рено, спасибо вам.
Хочется договорить, но благодарность и без того разбухает внутри тяжёлыми комьями, сдавливает дыхание. Елена нервно скребёт запястье, неловко опускается на пол в опустевшем притоне Корнео — Руд отстал от них, увлечённый перспективой пропустить пару партий в маджонг: без лишнего свидетеля переносить собственное унижение, казалось, должно было стать чуточку легче, но вышло наоборот.
Наедине с Рено Елена чувствовала себя ещё более жалкой.
[indent] Если поют, то мы их за это не любим.

Ценг будет разочарован, когда узнает; Рено, если бы мог, разочаровываться уже устал, но Елена знает, что на её способности он и литра виски бы не поставил.

— Я была неправа.

Корнео удалось взболтать осадок последних месяцев — раздражение, недоверие, несогласие: сейчас всё растворяется в благодарности. Елена переводит на Рено взгляд так, словно видит его впервые: бельма тоже в благодарности растворяются — всё это время она не доверяла ему и ошибалась (стыдно, стыдно, стыдно). Это тот самый момент — Елена знает его прекрасно, — который делает фильмы до зубной боли сентиментальными: теперь, полагается, преодолеть дистанцию, — но нихуя. Нихуя не вышло.
Елене хотелось забиться в угол и никогда больше с Рено не встречаться. Больше никогда не проёбываться у него на глазах — лучшего способа сказать «спасибо» не существовало.

— Простите, я не хотела портить ваш отпуск, — Елена медлит. — Я подготовлю отчёт о случившемся, обещаю.
Кроме благодарности, кажется, скреблось что-то другое — острое и щемящее. Елена подтягивает к груди колени и прячет лицо за волосами — щёки, конечно, красные.
От этого только гаже.

Отредактировано Elena (2021-11-14 00:22:56)

Для таких ситуаций у Елены, обыкновенно, был заготовленный план действий — идеальный, не подкопаться.

Сначала — как следует проблеваться: следы от зубов царапают костяшки пальцев, зубы ноют, скоро начнут шататься. Потом — прорыдаться, как следует обнять себя, пожалеть, отправить в адрес Пушки несколько нецензурных проклятий. В зависимости от характера ошибки (должностного преступления, как говорил Хайдеггер; проёба, как говорил Рено) — папе, Хайдеггеру: и так далее, и так далее, доходя до лиц известных и неназываемых.
Тревога лезла красными пятнами, плечи покрывались чешущейся, неприятной сыпью, крошечными прыщами. Елена представляла, что ходит в струпьях — тщательно застёгивала воротник рубашки. Поглубже заталкивала в рот полотенце, чтобы её никто не услышал — зубы кривились, трескались, слёзы оставались на коже сухими красными пятнами: Елена ходила блёклая и обветренная, ногти ломались, секлись волосы. Сон заходил в освобождённый от еды желудок и лежал там неповоротливым, толстым животным. Запасы на зиму хранил в мясистых мешках под глазами.
Наверное, так бывает только нужно сначала. Рено смотрел раздражённо: Елена забирала себе его раздражение, комкала и прятала под языком. Всё равно он ошибается. Всегда ошибался. От этой мысли становилось легче: Елена позволяла себе нарушать субординацию — отвращение к себе отступало, выражение лица становилось самодовольным и неприятным. Гадко.

Теперь, конечно, по плану действовать не удастся. Конечно, заблевать дом Корнео могло претендовать на звание отличной идеи, но он был слишком мёртв, чтобы оценить масштабы мести. Рено, наоборот, и без того слишком взъебан. Елена пытается рассмотреть его, но не может — внутри слова перекатываются тяжёлыми шариками, гремят, гремят, еле-еле выкатываются на корень пересохшего языка:
— Я хотела... — неважно. От стыда в глазах темнеет, хочется уничтожить все признаки своего присутствия, задержать дыхание. Рено, конечно, и без того слишком взъебан. По крайней мере, сейчас — может, завтра ему самому понравится мысль об отчёте: Елена хотела выговорить заявлении об увольнении, но всеми силами сдерживала истерику. Не сейчас.
В конце концов, истерика — это непрофессионально. Жаль, Хайдеггеру не хватило остроумия включить этот пункт в должностной устав.

— Спасибо, — Елена повторяется, а язык — заплетается: она поднимается с пола, тратит несколько секунд, чтобы разгладить складки на лице, разгладить складки на брюках. Одна упрямо, настойчиво вылезала — Елена схватила её и спрятала в руку, как комара. От благодарности сводило челюсть, но не хватало сил вытащить её из себя, протянуть, как найденную в траве божью коровку или четырёхлистных клевер — мол, смотри. Это тебе от меня. Лучшее, что можно сделать — это съебать поскорее, лучший подарок. Избавить Рено от необходимости со всем разбираться. — Я, пожалуй, попробую отдохнуть, — на щеках проступают красные пятна. — Всё будет в порядке.
Елена делает несколько шагов к выходу, уверенных и прямых от гордости за себя. Получилось. Почти. Кажется.
Спотыкается, разумеется. Блять.

— Если бы здесь вместо меня была Пушка, — Елена останавливается спиной к Рено. — Всё было бы правильно.
Рено никогда её не вспоминал, но ей казалось (всегда, но особенно, особенно сейчас), что он был бы рад совершить этот обмен: бессмысленную сестру на полезную. С Пушкой никогда ничего подобного не случалось. Пушка была идеальной, Елена — раздавленное насекомое: глаза Корнео липкие, она дёргает, дёргает лапками, но увязает лишь глубже, в самую мякоть, в зеркальную комнату. Там её раздевают и давят, давят, конечности выгибаются под кривым углом.
Елена опирается рукой о стену и опускает голову. Ногу, волочившуюся по земле, сводит в судороге. Стыдно, стыдно. След остаётся глубокий — глубже, чем ей казалось: тень Рено за спиной вздрагивает, и Елене хочется закричать, лишь бы перекрыть этот гул.
Не получается нихуя.

Отредактировано Elena (2021-11-14 00:00:09)

Все эти люди, которыми она никогда не будет — Пушка, Ценг, Древняя — путаются под ногами, хватаются за лодыжки, крадут из костра угли. Костёр гаснет — Елена забывает своё лицо: тень прячется в траве гадюкой, ищет пустое гнездо. Нет отражения, в котором удалось бы узнать себя: в зеркале — маска из сажи, запорошенные золой глаза, чужие отпечатки. Снимаешь их — останется раздавленная кожура, размазанные по полу липкие пятна, вишнёвая косточка.
Спрячем её в земле, начнём заново. Начнём с рук, касания Рено, хруста рисовой бумаги. Елена улыбается:
— Может, хорошо, что её здесь нет.
Становится легче. Она сжимает кулак и тихонько стучит им о чужой: начнём заново.

У неё был свой план действий для таких ситуаций, но ни «похуй», ни «выходной» он в себя не включал. Для этого и нужна командная работа: учиться вместе открывать неочевидные возможности. Елена давит в себе нервный смех, выплёвывает сухой кашель: горло — глиняный амулет, наполненный тыквенными семенами. Пусть этот треск будет единственным, что останется после Корнео. Елена чувствует, как из зрачков испаряется жирный бульон, с кожи сползает маслянистая плёнка.   
Выходной, значит.
— Точно.
Елена понимает, что это тоже её зона ответственности. Можно ещё долго пережёвывать чувство вины, часами варить клей из риса. Мерить шагами расстояние между собой и другими, пытаться влезть в одежду, сшитую по чужим меркам. Простить Пушку не получается, но, по крайней мере, можно попробовать её отпустить. Елена отрезает лишнюю голову от собственной тени, прячет среди старых книг: там её никто не найдёт, не заметит. Нервозность Рено трещит между пальцами статическим электричеством, у неё перехватывает горло то ли от тревоги, то ли от желания отблагодарить. Сделать сегодня хоть что-нибудь полезное, что-нибудь для Рено: не из-за стыда, просто так.
Давай сделаем мне похуй, а тебе хорошо.

— Кажется, нашла.
Елена выуживает пузатую бутылку с чем-то мутным, похожим на местную водку. Подносит к лицу, снимает крышку, вздрагивает от резкого, острого запаха. До Рено, кажется, тоже долетает.
— Не знаю, можно ли это пить. Разве что с зажатым носом.
Елена улыбается неловко, немного расстроенно, закрывает и ставит на пол; столов здесь не наблюдалось. Зато всего остального в избытке.
— Если хотите, я найду Руда. Скажу, что мы всё уладили.
Его молчание удивительным образом сглаживало углы Рено, возвращало им всем спокойствие. Если бы не он, здесь всё разъебалось бы гораздо раньше. Елена не знала точно, вкладывал ли он что-нибудь в это отсутствие жеста или просто не мог иначе, но сейчас его присутствие точно помогло бы переключить внимание.
Вернуть их выходной в прежнее русло.

Отредактировано Elena (2021-11-14 00:00:19)