Воздух вокруг статичен, как дыхание утопленника. Отличен разительно от оставленных позади дымящихся огней, голодной стаей омывших прежнюю обитель страха. Пламя очистит их (его) грехи и воздаст их на небеса праведным пеплом. Человек в костюме Летучей Мыши унесет в бесстрашный мир ту, что вырвала у Пугала холодное сердце, разбила его о стену милосердия и вернула обратно живым и кровоточащим. Забытое чувство в груди щемит и ноет похуже самого липкого ужаса, парализует рациональный разум, провоцирует упрямо застоявшиеся слезные железы. Пугало молчит и глотает беззвучные эмоции под кожу, дышит вакуумом. Оно предпочло бы вернуть свои опилки вместо аорты и окропить их безразличным льдом. Оно хотело бы вырезать чертову кровавую мышцу с концами и разорвать её, скормить гиенам черного арлекина.

У траурной клоунессы и спасенной немногим раньше девочки была общая черта, и если в случае первой она лишь расшатала привычный мир Крейна, оставив его, тем не менее, на плоскости знакомой константы, то вторая сломала все комфортные устои, превратив их в труху и щепки. Чертою этой было... что это было, в самом деле? Талантливый психиатр не может ответить, словно бы кто-то пошутил над ним и сшил воедино рот. Химик и вовсе разводит руками, он не знает ничего, кроме генерации и закупоривания страха. Харли Квинн осталась с Джонатаном Крейном после того, как он отпустил её - сама, без сентиментального стокгольмского синдрома и каверзных подталкиваний с его стороны. Девочка, запертая наедине со своими ужасами за когтистой деревянной дверью, обреченная на то, чтобы стать новой формулой в очередном эксперименте, рисует маленькую себя рядом с гротескного вида чучелом и толкает бумажку под дверной проем. Говорит, будет дружить с ним, если отпустит её. Просит, но не отчаянно-хрипло; бессознательно кичится достоинством, пока плечи облизывают ночные чудища. Крейн отпускает, не может иначе; беги, спасайся скорее, огонь догоняет тебя, ловит за волосы, за подол платья. Вот уже второй раз чумной доктор дарует кому-то свободу, но отчего-то вместо сверкающих пяток и ненависти видит неловкую руку помощи - и ненавидит еще сильнее. Одиночество - блаженно в своей безвыходности. Покажи депрессивному человеку, что есть выход, что может стать лучше, и ему тут же непременно станет намного хуже. Дай одиночке понять, что он сам выбрал изоляцию, а не мир заботливо выблевал его на саднящую обочину, и получишь в ответ чистое отчаяние. Пугало должно быть одно, у Пугала не должно быть друзей никакой ценой. Стоит себе посередине поля, отпугивает ворон, а другом ему - собственное бездушие. Разум подкрепляется радостью от чужих страданий и того, как складно они превращаются в химические элементы и цифры на бумаге. Зачем ему что-то еще? Зачем кто-то по собственной воле шагает по его болоту, измазывается его чернью?

Скрывшись в убежище, Крейн снимает маску, педантично разбирает костюм, компактно складывая его в углу. У него сосредоточен взгляд и безучастно поджаты губы. Ничего не произошло, ничего не происходит, ничего не произойдет, все останется как есть; повторяя себе это почаще, как предсмертную мантру. Смятый в кармане рисунок немедля отправляется в мусорную корзину. На лице доктора не дрогнула ни одна мышца, пока его минутная слабость летела на дно выброшенных и ненужных, но укол внутри он почувствовал - резкий, острый, цепкий. Внезапно, присутствие арлекина начинает давить не меньше рисунка. Ему хочется услышать её голос, и от этого он желает её убить так же сильно, как сейчас же сесть рядом и часами напролет объяснять научные теории. Обнять, даже. Выпотрошить, выкинуть, забыть. Позволить быть рядом. Отправить в ссылку. Этого всего слишком много, это отвлекает, это бушует в черепной коробке жадной вороньей стаей. Мысль о восстановлении потерянной работы не первична, даже не вторична, и это пугает так сильно, как не ужасал даже запертый узкий подвал с любовью из недр отрочества.

- Харлин.

Джонатан вынимает маленький тонкий скальпель из недр костюма, зовет к себе помощницу и протеже для маленькой традиции. Немного игривого балагана посреди тихого кладбища - и он это сам позволил, впустил, дал созреть до уровня привычки. Одной ладонью Крейн аккуратно придерживает её лицо-погребальную маску за щеку, чтобы не поранить кукольные губы. Острое лезвие вспарывает нити, что сам и зашил. Благословенное молчание получает разрешение на самоубийство - атмосфера снова готова к потоку звонких звуковых волн.

- Спасибо за копии записей.

Как минимум за это Джонатан не осмелился бы выставить Квинн за дверь сейчас, пускай и хотел этого больше всего на свете. Пальцы на автоматизме вытаскивают ошметки черных нитей из губ. Доктор обрабатывает оставшиеся маленькие дырочки спиртом - они похожи на россыпь пор у какого-нибудь ядовитого растения; отстегивает со своего снятого пугающего костюма маленький пузырек с успокаивающе голубой жидкостью, проходится ею по мраморному эпителию. Остаток он вручает в руку Харли, сам сжимает её пальцы на крохотном флаконе в знак того, что он теперь принадлежит ей.

- Обработаешь этим еще один раз завтра, и все затянется как новое.

Больше никаких игр с зашиванием, вот что это означает. Это конец, вот как это переводится. Джонатан внимательной тяжестью смотрит в наивную ребяческую лазурь напротив, щедро обрамленную смелым черным. Ничего личного, арлекин. Цирку положено гастролировать, так устроено с незапамятных времен. Крейн убирает ладонь, будто забыл это сделать раннее, и делает шаг назад, восстанавливая отрезвляющую правильную дистанцию.

Джонатан окидывает место взглядом, оценивает доступные ресурсы помимо сохранившихся благодаря арлекину стопок работы. Предстоит внести немало изменений, прежде чем это место превратится хотя бы наполовину по обустроенности в то, что недавно стало дымом и пеплом. Лишняя пара рук была бы невозможно кстати, но Крейн и так дал этой игре зайти слишком далеко. Харли - молодец, не разочаровала, внимала его учению и делала лаконичные успехи. Однако, призвание Джона не наставник, а пугало. Очевидно, ему не хватило хладнокровия, чтобы остаться и тем и другим с синхронным успехом.

- Утром тебя здесь живой не будет.

Закат сгущается над Готэмом, обнимает его со спины. В это время Крейн её одну на улицу не выпустит, даже такую припеваючи смертоносную. Забота в собственных действиях поражает зоны его мозга как откровенное издевательство. Отрубать самому себе пальцы точно должно быть в разы безболезненнее.

- Если тебе что-то нужно с собой, бери. Здесь везде твоя лепта - имеешь право.

Пугало о страхе, а не о одурачивании людей. Ему неинтересно пользоваться и высчитывать прибыль да траты, даже нематериальные. Наука, не капитал. Садизм, не эгоизм. Арлекин по уходу вольна взять у Пугала все, что она возжелает, в качестве дара за свою помощь. Кроме его укромного одиночества.
[lz]<a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=337">Your</a> heart must be a ghost. I can feel it mounting: a dark wave upon the night of my soul. [/lz]
[icon]https://i.imgur.com/21pswXL.png[/icon]

Отредактировано Jonathan Crane (2019-12-06 21:53:08)

Доктор заботливо выкачал весь кислород из стеклянной пробирки, но хлопушка в нем взорвалась все равно; загорелась сильными в своей слабости тлеющими искрами вопреки всем известным законам физики. Это был последний смех арлекина. Его пронзительность играла на двух крайностях той пропасти Крейна, которую в иных людях следует называть душой – с одной стороны, степень отчаяния резонировала с той выгребной ямой, в которой он и сам обнаружил себя сегодня; эту сторону он предпочел забыть как можно скорее как редкую аномалию у безупречной в остальном вычислительной модели; на другой же чаше весов он имел недоумевающее разочарование, желающее задавить сломанную черную куклу громадной льдиной голоса холодного разума. Харли Квинн уходила от него такой же, какой и пришла, и с этой мыслью еще оставшийся в живых наставник-профессор не желал ни примириться, ни считываться. Наука держится на прогрессе – исполнительная протеже обесценивает его, сжигает своей странной сиюминутной слабостью. Воистину, эмоциональность есть худшая черта человека, и, отбросив в сторону все возможные когнитивные искажения, Джонатан убеждался в этом все больше с каждым новым днем.

- Так дело не пойдет, Харлин. Ты забыла о том, что ты победитель.

Интонация, которой он выцеживал подбадривающие слова, сравнима с той, какой он убаюкивал ее кошмары, завлекая арлекина все дальше в пучину ее страхов, приманивая – вот сюда, здесь, тепло, еще теплее; сдирай эту рану, посмотри что под ней, дай грязной крови вытечь и оставить после себя целительное обновление. Будет ложью сказать, что доктор Крейн изначально собирался помогать Харли; вовсе нет. Она была таким же расходным материалом, как и дети, и прочие его жертвы, должна была стать великой мученицей во имя света учения. Все то уважение, что он имел к ней как к способному студенту, тогда улетучилось под печатью Джокера, которую она носила с таким приторным благоговением; клоун кинул пугало, оставил ей в дар свою помощницу (даром же), и доктор принял этот подарок, приписав ему ту же цену, с какой он и вручался. Ноль. Добровольное ничто. Однако, Харли победила его сама. Выдержала пытку ужасом, вышла обновленной и сильной, отныне – смело ступала по дорогам своих страхов той самой праздной цирковой поступью. Так видел Крейн и вновь посмел возвысить ценность доктора Квинзель в своих глазах. Изображение, что он видел сейчас, не ложилось на это видение. Паззл снова выпал. Пугало тоже ошибается. Очень не любит, правда, ошибаться. Хочет – чуть ли не из принципа – вставить выпавшую частичку картины обратно в полотно, сделать его складным и целостным.

Стоило себя пересилить – свою готовность и желание изолироваться прямо сейчас – чтобы сократить дистанцию между собой и Харли, оставить ровно столько, чтобы дышалось свободно, и сесть перед ней прямо на пол, оставив локти отдыхать на коленях. Лицо доктора спокойно и расслабленно, только в глазах гуляет любопытствующий сквозняк. Там в груди, где недавно кололо, вновь царил незыблемый монотонный мрак. Это было хорошее состояние загробного покоя.

- Маленький смешной арлекин когда-то пришел ко мне, будучи на последнем курсе бакалавриата. Вспомни ее, потерянную. Я не приписывал ей пытливый ум – я видел его в ней наличествующим. Таким место на самых сложных должностях. Я оказался прав, позже – арлекин надела белый халат и пошла работать в Аркхэм с опаснейшими преступниками. Сама.

Если бы звуковая равнина белого шума имела голосовые связки, она бы звучала именно так. Джонатан разрешает легкой усмешке прокатиться искривлением по его тонким губам; вспоминает, как заключенный в смирительную рубашку в собственном бывшем месте работы, сквозь пелену охватившего безумия жестокости, от которого сам не желал отмываться до сих пор (напротив, охотно измазывался в нем еще гуще), он увидел ее с бейджиком «доктор Харлин Квинзель» - и ему понравилось это зрелище достаточно, чтобы на мгновение отвлечься от увлекающих за собой демонов. Затем, с ума сошла и она. В этом поистине была горькая ирония. Это, также, и роднило их обоих. Есть узы, которые не мог разрубить даже Крейн – они были на уровне идеи, на плоскости тех параллелей, что рисовала сама жизнь без малейшего усилия со стороны бессмысленных человеческих страстей.

- Признаться, когда я увидел арлекина потом, я был разочарован. Стать разменной мелочью Джокера с твоей стороны было худшим из преступлений; когда тебе говорит это человек с моим послужным списком, это должно быть тревожно, - о, доктор Крейн в курсе насчет самого себя, не тешится иллюзиями. Его мраку есть тысяча и одно психиатрическое обоснование, но в лечении нет смысла. Есть жертвы, которые того стоят – например, ампутация эмпатии и лекарство одиночества. Есть те, которые непростительны – стать марионеткой в руках кукловода, при этом смыв потенциал в ближайшие сточные воды. Если бы не было потенциала, если бы не было возможности для прогресса, то Джонатан не обратил бы и капли внимания; комплекс жертвы явление нередкое, есть люди, которые с рождения обречены только на одну реальность – бытие чьим-то используемым приспешником. Но есть и Харли Квинн.

- Однако, ты самостоятельно выбралась из той смертельной ловушки, которую я тебе подготовил. Я не планировал тебя спасать, - Крейн выдерживает паузу, дает жестокому в своей простоте факту хорошенько залечь в голове, забитой клубничным вареньем да сахарной ватой. Сколько бы не игралась в переодевание под черное молчание, а воздушные шарики опилками пугала огородного так и не стали; впрочем, подгонять кого-то под себя не было прерогативой Крейна, и маленькую игру в эстетику он воспринимал именно тем, чем она и являлась, но никак не признанием абсолютной причастности к его амплуа; возможно, именно здесь он и ошибся? Он поразмыслит об этом позже, сейчас не время; ночь все сильней сгущается над обломками многострадального города, которому самое место в огне и отчаянии и ни в чем кроме оных.

- Я не планировал спасать маленького смешного арлекина, - еще один гвоздь чеканится внутрь гроба; повторение мать учения, закрепляем нейронные связи, проглатываем горькую реальность, что пачкает язык ледяным мазутом, - Как не планировал и то, что она спасет меня. Оглянись вокруг, Харли, - короткая версия имени срывается с языка непроизвольно. Крейн хочет, чтобы королева бубнов оглянулась и осознала, что рядом с ней все это время не было короля; ни тем, более, джокера.

- Благодаря тебе моя работа не сгорела, а я сам не оказался снова в Аркхэме. При твоем содействии то, что я разработал за это время, оказалось намного совершеннее того, что украл у меня Джокер – и это не сгорело. Я не просил тебя ни о чем из этого. Ты сделала это сама. В полном одиночестве. Ничего не меняется. Я всего лишь отпускаю тебя еще раз, на сей раз без опции остаться. Мы были полезны друг-другу. Это было славное время. Но развитие не терпит констант, надо идти дальше. Всякий раз, когда возникает что-то, похожее на зону комфорта, ты должна бежать без оглядки.

Точно так же хочет сбежать и Крейн. От привычки, что Харли Квинн приготовит ему правильный кофе. От традиции, выполняемой с педантичной точностью изо дня в день, где он зашивал ей взбалмошный болтливый рот черной нитью, и расшивал сам же, готовый к очередному пестрому потоку ребяческой бессмыслицы. От долгих часов самозабвенного толкования своего учения той, что пускай и не могла усидеть на месте, а все же слушала, впитывала и делала своим. Скляночка с токсином своего производства под неназойливым надзором – лишь ядовитый цветок на самой поверхности холма. Стоит заметить, без малейшей причастности той же Памелы Айсли.

Джонатан встает на ноги и запирает наглухо дверной засов. Разумеется, Харли может открыть его при желании и уйти, но этим жестом он негласно дает ей понять, что его требование не имеет на себе срочного таймера. Пугало боится не того, что могут сделать с Харли другие вепри города Готэм под ночным покровом, но каких глупостей может натворить она сама под давлением адреналина и резкой перемены в устаканившемся быту. Пугало боится того, что оно вообще боится. Любая забота исходит не из любви, не из дружбы, а из банального голого страха, что так любит прикрываться прочими высосанными из пальца определениями. Это страх потери чего-то, что по той или иной причине стало для тебя ценным. Очередная низменная слабость. Однако, если бы Крейн вышвырнул Харли прямо сейчас, то железно признал бы ее власть над собой, и это очень важно. Подлинная независимость никогда не вытекает в агрессию. Джонатан глотает свой страх и закрывает его на тяжелый замок натягиваемого равнодушия.

- Чего же ты боишься теперь?

Мог бы проверить самым действенным способом, но предпочел услышать из ее уст. Зря расшивал, что ли.
[lz]<a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=337">Your</a> heart must be a ghost. I can feel it mounting: a dark wave upon the night of my soul. [/lz]
[icon]https://i.imgur.com/21pswXL.png[/icon]

Отредактировано Jonathan Crane (2019-12-06 21:54:37)

The lips are red and the mouth is dead, dear
The valium shows, the feast will soon attract the crows
Бездна разевает свой прожорливый рот и всматривается в пугало изголодавшейся по любимому питомцу любовницей. Раньше у нее были старческие глаза; один стеклянный смотрел на него безучастно, второй видел в нем замечательную приманку для доставучих ворон. Её дно пахло початками кукурузы, липким отчаянием и христианской миррой, игралось с маленьким мальчиком оттенками различных фобий, заменяло ими обывательские радости этого праздного возраста, стирало все то, что могло быть мало-мальски похоже на то беззаботное чувство защищенности в родном доме, что принято испытывать в этом наивном возрасте. Мальчик принял к сведению, что дно бездны опасно для постоянного времяпровождения, выкарабкался наверх, нагромоздив трупы страхов один на другой, чтобы было проще дотянуться до поверхности. Мир за пределами выгребной ямы манил ярким светом бесстрашия; когда выполз на землю окончательно, оказалось, что это тьма. Затянутая тенями равнина была зыбка, но понятна; там ему стало удобно, и он слился со всеобщим черным фоном. Бездна порою взывала к нему сладострастно сквозь крики беспомощных пациентов, кидала крючок - он охотно хватал его с рвением наркомана, обматывал вокруг ладони и позволял себя тянуть, но никогда не проваливался обратно на дно, победно ходил по самому краю твердой поступью человека, что победил все страхи и стал никем, а значит - всем и сразу. Крючок, правда, каждый раз был все меньше, дофаминовые вспышки от его многообещающего холода в руке все слабее, бездна - все аморфнее и немее. Даже побежденный страх оставался зависимостью, делая этот мир еще более пустым, словно бы из него выкачали еще недостаточно красок.

Иногда призраки шептали, что на дне бездны было лучше, их он отгонял прочь, зашивал им лживые пасти, затирал проклятые голоса целебным молчанием. Это работало. Крейн привык и обрел душевный покой, обратился в пугало, временами увеличивал дозы чужих ужасов и питался этими крохами терпеливым хищником, вынашивающим долгоиграющую месть этой вселенной. Бездна закрыла бабушкины глаза и обратилась в сдавшийся своему укротителю сон, казавшийся вечным. Сегодня она распахнула их снова; вместо полуслепой жестокости она смотрела на него небесной лазурью сверху вниз и светила прямо в лицо. Снег таял, Джонатан барахтался в наводнении и отчаянно забивал пробоины искусственным льдом. Казалось, что получается, он победил, победил снова. Тогда дно ямы кричало голосом спасенной девочки, напоминало ему об отвратительной добродетели. От этого благого поступка хотелось отмыться, как любому другому человеку желалось бы отмыться от пролитой крови. Голубизну арлекинских глаз хотелось сплошь затереть углем. Мир из-за нее стал больше не такой пустой, где-то на периферии горизонта в нем заблестели яркие стеклышки из живота Харли, острые края которых они обточили, сделали из холодного оружия ласковое конфетти. В зияющей тьме искрился шутовской задор, преданно замаскировавшийся под его темноту, но края все же просвечивали, дразнились дискотечным шаром. Джонатан был бы и не против оставить у себя этот смертоносный, но столь внимательный калейдоскоп, повесить во тьме вместо солнца, которое наотрез отказывалось выглядывать из-за туч, но с каждым шагом, сделанным навстречу флуоресцентным огням из души Квинн, он подсознательно, совсем непроизвольно делал два шага назад - ближе к краю бездны, на сей раз будучи к ней спиной, а значит без возможности успешно балансировать. Эти чувства обречены на смерть, обязаны быть умерщвлены в зародыше. Огонь топит лед своей любовью, но вместо него оставляет одну грязную пугливую лужу - Крейн не может допустить подобное дерьмо.

- Доктор Квинзель.

Джонатан зол на Харли, смотрит на нее так строго и гневно, будто пытается испепелить зимой; он звучит как чистая угроза, пускай пока и не оказывает физического сопротивления; что есть его злость, если не осознание её правоты? Поймала светлячка, молодец, держи А со звездочкой по старой привычке; раздави его теперь в своей ладони, окажи последнюю милость. Зачем маячишь им перед его лицом? Почему не оторвешь ему хрупкие крылья? Добрый доктор устроил геноцид целой тонне таких светящихся подлецов, облился их прозрачной кровью и встал по центру огорода победной статуей самому себе. Как же жаль, что не доглядел; одно насекомое спаслось, хитрое, отбилось от Освенцима, спряталось в коробочке рядом с клубничной жвачкой. А арлекин хитрая, пригрела тварь божью, ни слова пугалу не проронила. Предатель сегодня Крейн, но отчего-то и он чувствует себя преданным.

- Ты бежишь от правды нападением. Чем отковырять свою рану, проще нанести такую же другому. Хорошо, я сделаю вид, что не слышал, как ты его снова оправдываешь. Я не стану с тобой бороться и сыграю в твою игру один последний раз.

Джонатан не моргает, застывает изваянием в руках Харли, разрезает себе живые ткани и насильно заменяет их роботизированными проводами. Он не напрягается, не пытается её скинуть, не дергается при прикосновении щекотливых хвостиков, даже не старается спугнуть. Правда, маска машины плохо налезает на не свой скелет; там, где недавно зияло бездушие, сейчас читалось безумие, просившее о помощи. Крейну сложно начать исповедоваться; сводит скулы, он незаметно закусывает их, глотает липкую смолу слов. Еще немного, и у него начинают дрожать губы и ресницы, пульсировать вены на шее - от гнева, гнева на самого себя. Джонатан - сильный, Джонатан - мужественный, не сломается, не посмотрит в потолок, не уберет взгляда от этого испытания её беспощадной синевой; докажет себе, что все еще безразличен к ней достаточно, чтобы сейчас же не размозжить эту белесую голову о ближайшую стену.

- Ты допустила две ошибки в суждениях. Первая: я не мог разочароваться в эксперименте, ведь ты не мой эксперимент. Я не ждал никакого прогресса, ты должна была стать дрожащим выблевком своих кошмаров, формулой на моих бумагах. Не стала. Спаслась. Сама. Первая, кто смог это сделать на моем опыте. Я не знал, что с этим делать - честное слово, Харли, не знал. Тебе стоило уйти, и здесь заключается твоя вторая ошибка.

Озвучивание её дается со страшным трудом, Крейну тяжело, язык не поворачивается, налился неповоротливым свинцом. Он делает шумный вдох ртом (хотел бы тихо, но сосуды грозились лопнуть), сглатывает слюну уже чуть спокойнее, моргает раз, продолжает - так уж и быть, он пойдет вслепую в эту чащу, напорется на силуэты былых кошмаров ради тебя, довольна? Проверь, жив ли там еще пригретый тобою светлячок?

- Мне не плевать.

Джон выдыхает, но не с облегчением; это больше похоже на крутой спуск освобожденного отчаяния, на стыдливую исповедь через узкое анонимное окошко в господней обители. Интересно, исповедовалась ли гнилая бабушка точно так же по своим воскресным визитам в церковь, посылала ли в небо индульгенции по вымученному внуку? Что ж, тот убедился, чтобы её разговор с господом непременно состоялся, закопав её совсем рядом с (не)святым строением, и был таков. Должно было стать легче. Не стало. Не стало. Харли хочется ударить за то, что знает слишком много, но это было бы ужасным поражением.

- Это и есть мой страх. Мне не плевать.

Повторить оказалось чуть проще. Дрожащие мышцы лица успокаиваются, разглаживаются. Кажется, что по взгляду Крейна бежит мимолетная улыбка, как улыбаются люди, когда признаются в содеянном и стараются отпугнуть наказание деланным очарованием.

- Ты говоришь «наш дом»; я слышу сразу два ужасающих меня слова.

Там, где пальцы Харли обхватывали запястья Крейна, он выворачивает суставы так, чтобы суметь заключить её пальцы в свои. Это требует огромного усилия не физического, но морального; в уголках глаз доктора в гусиные лапки забирается испепеляющий ужас на грани с благоговением.

- Ты сорвала с меня сразу две маски, а сама хочешь уйти нетронутой. Разве это честная игра?

Джон хмурит брови, стреляет неодобрением. Нельзя. Неправильно. Не смей обнулять то, что получила. В руках профессора нет такой власти - обнулить арлекина; она сама решает, что взять, а что навеки оставить в ненадежных недрах памяти. Отчего-то она решает не брать ничего; это злит Крейна, буквально выводит из себя, но теперь он наконец понимает. Он ведь тоже хочет вернуть то, что было: откатиться до прежнего состояния, до протоптанных автоматизированных путей, убрать дискомфорт от комфорта. И это осознание играет на нем игривой вспышкой. Джонатан мотает головой, устало роняет её набок, закрыв глаза, но на губах веселится бледная улыбка, насмешка над тем, что произошло; как же много параллелей рисует им судьба, и как же важно помнить, что параллельные линии не должны пересекаться. Не могут, если быть точнее. Математика завязывает руки. Кто они такие, чтобы противиться простейшим законам науки?

- Умоляю, уходи на рассвете. Может быть, в это сложно поверить сейчас, но так будет лучше для нас обоих.

Это последний раз, когда у Крейна хватит сил сказать «нас». Он готов поклясться на алтаре всеми своими разработками сразу, прокричать эту простую истину прямиком в зияющую над головой бездну. 

- Ты мне доверяла раньше. Доверься и сейчас.

Спустя миг, он добавляет с космической серьезностью:

- Возможно, будет проще сделать это сидя не на мне.

Шутка с большой долей правды. Не убийственная, как арлекин, к смертельному сожалению, все еще любит, зато искренняя. Правде не положено быть сахарной ватой, для сласти существует пластичная как патока ложь.

The light won't reach where the darkness preaches
My tongue is near, just lick it - feel no fear
[lz]<a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=337">Your</a> heart must be a ghost. I can feel it mounting: a dark wave upon the night of my soul. [/lz]
[icon]https://i.imgur.com/21pswXL.png[/icon]

Отредактировано Jonathan Crane (2019-12-05 22:45:28)

Snatch the wings of a fly
Spit on them and nail them to my spine
Say "little insect now fly away"
I'll be the demon in every psalm they pray
Что забирает с собой Пугало и что оно вообще в состоянии забрать? Вместо рук - солома, костяшки - торчащие ядовитые шприцы, ладони пусты, как и взгляд, а там, где сердце - а что там, в самом деле, и почему лениво кровоточит прозрачной плазмой? Наука любит каверзные вопросы. Крейн любит решать их. Альтернативными, быть может, методами, но тем не менее; важен итог, победителей не судят, и так далее по заезженной пластинке. Обычно, все вопросительные знаки отметались очень легко и просто, профессор находил объяснения быстро и мог спокойно перейти от построения теории к, непосредственно, разработке её доказательства через практику, что любезно прикрывала академической терминологией патологическую наркоманию. На сей раз все оказалось сложнее, вопросительный знак рядом с выразительными следами сердечного кровоизлияния не только не желал отметаться прочь под натиском выученных аргументов, но и издевательски смеялся в лицо. Ты думал, что все так просто, Крейн? Но вот, что мы имеем из психотерапевтического опыта - в углу сжимается, условно, героиновый наркоман, живущий от дозы к дозе, не знающий иных радостей и не видящий в них, в принципе, хоть какой-то смысл; может быть, первоначально он оправдывал иглу любопытством; мне интересно, говорит, кровь в пипетке будоражит, под приходами хорошо рисовать картины; запомню это состояние, зафиксирую на мольберте, потом и опиум не понадобится, я сам стану его хозяином и превращу себе в инструмент. Понимаете? Ничего не напоминает? Потом благостная идея стирается, остается факт голода по новой дозе. И вот в этом ничтожном состоянии к пациенту (он мнит себя контролирующим, все еще) приходит кто-то из его прошлой жизни, кто-то, кому не наплевать, и ласкает его больной холодный лоб рукой помощи. Самое худшее, что может осознать в этот момент зависимый пациент, это взаимность чувств пришедшего человека (мне тоже не наплевать), потому что взаимность предполагает ответственность, ответственность предполагает, что ты кому-то нужен, и кто-то нужен тебе; в совокупности, это создает смысл жизни, мотивирующий на ежедневную борьбу - итак, обнуляются все прежние ценности, обнажается грандиозность совершенной ошибки, а перспектива борьбы и вовсе пускает сердце в пляс, даже если накануне оно успело замедлиться под героиновым воздействием. Руку помощи хочется скинуть как заразу и спрятаться в понятном тебе мире, заключающемся в поисках дозы посильнее - точно так же эту руку хочется сжать, поцеловать её в ладонь и сдавить ею свое неблагодарное горло. Из множества таких зависимых справляются лишь единицы, самые сильные и самые храбрые. Приправить эту безвкусную бытовую историю громкими словами: жертва во имя учения - галочка; страх лучший инструмент для контроля - галочка; чем больше эффекта хочется от дозы, тем больше когнитивных навыков нужно применить, отсюда вылизанная стратегия и чудеса манипуляции - еще одна галочка; спасительная рука обтянута в клоунскую перчатку и сама тоже, разинув красную пасть на ладони в безумную улыбку, кричит о помощи. Затыкать эту пасть подбадривающими словами очень легко (насытится, затянется - уйдет сама), оставить же её ласку на холодном лбу - совсем сложно, легче скинуть, оскалиться, уйти в себя; где-то там в скопированных записях поджидает неначерченная схема для получения новой дозы, с каждым разом возрастающая в масштабах деструктивности по геометрической прогрессии (обратил бы в экспоненциальный рост, если б мог - но тогда не успел бы шевельнуться даже Бэтмен).

Да-да, все снова верно, Харли, ты снова молодец; Страшила искал мозги, потому что нашел в них единственное спасение от самого себя и единственно возможное лекарство для (от) человеческого вида. Нашел мозг - нашел и инструмент для выдирания сердца; операция на живое сознательное тело, вместо анестезии - адреналин. Возможно, стоило бы последовать примеру трусливого Льва и парадоксально стать храбрее; мозги-то нашел, а сердце, поди, до конца не вырвалось, его следы-то и плачут скорбно раздражительным алым; может, вот в чем секрет - не удалить, а улучшить, сделать храбрым, как тебе такое, чучело огородное? Крейн думает об этом бессознательно, непроизвольно, пока закрыты глаза, пока по клеткам уверенно гуляет усталость. Широкую улыбку Харли он не видит, но она все равно слепит выжигающими лучами. Теплый камень подымается с живота, укромно ложится рядом; диафрагма раскрывается широко и впускает в себя охладевший кислород. Облегчение и благодарность; опять, точно как когда поспешно слезла с его колен, очнулась от мимолетного перевозбуждения (тогда он видел причиной восторг от складности чисел, не смел делать причастным свои назидательные комплименты, ну и кто тут ошибается чаще?). Её уровень понимания и тактичности компенсирует её срыв чуть раннее, вновь возвышает её образ в голове профессора. Крейн уважает её так сильно за тот страх, что она все-таки осмелилась озвучить, сделала то, что он сам сделал не до конца. Уважает за то, что та прекрасно осознает, что же с ней не так - умение видеть себя со стороны непередаваемо красиво - и в этот момент он не может сомневаться в том, что она найдет выход в отличие от всех тех, кого видела до Аркхэма (найденная в ночи иголка близости, правда, больно колется прямо в солнечное сплетение - а что, если не найдет? Что тогда? Нам ведь отныне не наплевать, и мы уже так неохотно признались в этом - дилемма). Однако, вопрос еще оставался без ответа, и Крейну все же не хватало трусости, чтобы вот так вот его проигнорировать, пускай на то и дали зеленый свет. Джон открывает глаза, поворачивает голову к Харли, лежащей совсем рядом, прямо напротив - мысль о том, чтобы все-таки встать с пола в лобных долях даже сквозняком не маячит, куда там предпринимать по этому поводу меры. Он готов было что-то сказать, но тут арлекин совсем обезоруживает (сдавливает гирями освобожденную грудь) - обнять? Зачем? Вопрос застывает в ледниках хрусталика, черт знает какой за сегодня. Доктор пытал тебя - ты вернулась, отверг - ты хочешь обнять его за гроши признания. Он не понимает. Он задыхается от той нежности, которой ему передавили дыхание. Этого слишком много, Джон смотрит почти вымученно и тихо сглатывает, но руки не расцепляет - просто не может. Он оставляет этот вопрос словно бы незамеченным, чтобы ответить на другой, внезапно оказавшийся более легким.

- Я забираю способность на них отвечать, не убегая от вероятности, что в моих теориях могла затесаться мышь погрешности. С этим рано или поздно должен столкнуться всякий неплохой ученый. Полагаю, то, что привело меня к такому зрелому подходу, не могло быть ошибкой.

Пожалуй, их отличало многое и оно было намного глубже, чем визуальные различия. Не просто контраст цирка и могилы, но и существенная разница в природе фиксации - страх арлекина это остаться в капкане своей зависимости, страх пугала это избавиться от него. Как минимум эта деталь могла бы послужить индикатором, кто из них все же способен с кровью и потом вырваться из порочного круга, а кому суждено остаться в нем до тех пор, пока не погибнет кто-то один; либо он, либо мир; теория вероятности многозначительно указывает на Крейна - инстинкт самосохранения в нем панически пульсирует в ответ, но зависимость ожидаемо сильнее. Джон (а Джонни из её уст даже не звучит уменьшительно-ласкательно, лишь только ласкательно; еще немного мурашек по промозглой коже бегут щекотно-больно) так сильно-отчаянно хочет, чтобы она все же смогла; те её слова вызвали столько же уважения, сколько осадков горечи под языком. Пальцы, переплетенные вокруг пальцев арлекина, сжимают их сильнее, а лицо становится жестче, требовательнее - но ты ведь уже знаешь, что за суровостью айсберга кроется его предательская ломкость, правда?

- Части нас имеют плохое свойство никогда не отмирать. Как бы сильно мы этого не хотели. Сегодня я узнал, что кое от чего я еще не избавился, хотя оно не давало о себе знать... очень много лет. Я не должен был ожидать, что ты смогла бы одержать успех за такой небольшой срок. Моя оплошность, не твоя. Возможно, дело в изначальной тактике. Постараться не избавиться, но сделать подлинно своим? Возможно, в этом ключ.

Глаза Джонатана задумчиво блуждают по полу, по тому маленькому расстоянию, что еще оставалось между ними. Что-то в нем сегодня сломалось, скривилось, выпало из модели; он щупал пробоину практически вслепую и старался понимать, что происходит. Знать учебники и статьи на зубок достаточно просто, но проецировать их вот так на вспоротые червивые раны - странно и непривычно, легко запутаться в софистике, легко перейти к оправданиям, особенно когда в арсенале есть интеллект, которым можно их обольстительно скрыть.

- Я к тому, что тебе очень подходят не только белый и черный, но и красный. Гораздо больше, чем...

Я знаю, что ты знаешь, что я знаю. Мы не будем озвучивать это имя; Джон сглатывает его прежде, чем произнесет, и кидает улыбающийся взор Харли. Hush, little child. Я больше так не буду.

- ...И ты можешь смотреть на это не как на ошибку, но как на интересный опыт. Наверняка должно найтись что-то полезное, что можно бы забрать себе насовсем. Не убегать, но идти навстречу так уверенно, что страх сам сожмется и уступит тебе свое величие.

Говорит арлекину, а слушает ли сам? Должен бы. Но смотрите, смотрите - обесценивает абсолютность страха, признает, что ужас не есть высшее звено в пищевой цепочке контроля, что можно победить даже худший из кошмаров, только хватило бы... духу. Вдох. Выдох. Все еще бежим от ответа или все же посмотрим в бездну? Быть может, она совсем не такая бездонная, как кажется на первый взгляд. У страха глаза велики-велики, две огромные болотные планеты - это Крейн тоже знает. Знает, потому встает с пола, хрустит шеей, поправляет всклокоченные на затылке волосы. Подтягивается и встает на ноги, уходит от Харли в другой конец комнаты, где висели настенные часы. Джон встает на носки, нащупывает на обратной стороне часов нужный ему механизм - заводную головку - и совершенно беспристрастно крутит её до тех пор, пока стрелки часов не остановятся. Вот так-то лучше. Свет снаружи в комнату и без того не проникает, негоже солнцу видеть, на какие грехи способны его люди. Крик детей никогда не достанет до его тёплых лучей (черт, теперь снова придется заниматься поимкой самостоятельно - эй, сам виноват, теперь расплачивайся; заодно разомнешь обленившиеся ноги, такими темпами и хватку потерять недолго, а мышь, поди, только того и ждет). Впрочем, Крейн уверен, что еще очень долго не сможет видеть детей в радиусе ста метров от себя, спасибо, не надо. Шутливых комментариев Харли на его записях в ближайшее время хватит с головой.

Застыв так у стены спиной к арлекину, пугало скрещивает руки на груди и вполовину поворачивается к ней, словно бы они шли на ответственную миссию, и она умудрилась отстать. Нахмуренный, суровый, того и гляди, стекло треснет, снег укусит. И, вообще-то, резонное замечание:

- Так ты меня обнимешь или нет?

Нет, ну правда. Не выполнить угрозу - это еще более жестоко, чем угрожать. Пугало тут, понимаете ли, уже внутренне подготовилось, подбодрило себя, смирилось, пора бы и это самое.
[lz]<a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=337">Your</a> heart must be a ghost. I can feel it mounting: a dark wave upon the night of my soul. [/lz]
[icon]https://i.imgur.com/21pswXL.png[/icon]

Отредактировано Jonathan Crane (2019-12-13 19:32:30)