было клево: когда фуго выворачивал руки и вжимал мордой в матрас, тянул за волосы, пересчитывал ребра и позвонки. прикольно было — вот он сжимает руку у тебя на шее, а в глазах красное, нечеловеческое, злое: сейчас выступит на коже, а потом пропитает собой одежду и простыни. шевельнешь бедрами навстречу — и в этот раз он тебя точно задушит; было охуенно вырезать на нем свое имя, выбирать из лица осколки стекла, харкать на асфальт кровавой мокротой: синяки на тебе всегда сходили быстрее, а он оставался в пятнах — коричневые, фиолетовые, желтые, в форме твоих пальцев или мелких зубов.
лучше всего, конечно, было уйти.

джорно мостит тощую задницу в кресло босса: ему целуют руки, складывают подношения, обещают верность — даже наранча понимает, насколько это пиздеж. бруно бы сказал, мол, теперь все только от него зависит, а аббаккио презрительно хмыкнул — миста бы растянулся на диване, из горла бутылки хлебая шампанское и разливая половину на себя. на неделе ездили за телом, кстати: забирали из морга в кальяри, опознали ненастоящим именем, притворились родственниками, наранча к форме запроса приложил конверт с деньгами. есть в этом какая-то охуенная ирония, от него, правда, ускользает — это ничего, зато фуго бы посмеялся. мы тут вообще дело завели, говорит патологоанатом, вам бы ознакомиться, — наранча делает честные глаза, вы же найдете ублюдка, который это сделал? ебаная бюрократия, сраные танцы — наранча бы, конечно, весь город разнес к чертям вместе с участком и вытащил бы леоне из горящих руин — но у него никто не спрашивал
приходится держаться.

аббаккио отсчитывал время, буччеллати управлял пространством, — а без них все обозначенное смазывается в какую-то ебаную серую кашу, безвкусную, рыхлую, как в приюте для бездомных когда-то давали по вторникам. в воскресенье будет с маслом и сахаром, но в очереди хер протолкнешься — лучше рыться в мусорках возле ресторанов, жаться по стенам, трогать через повязку больной заплывший глаз. сначала исчезает цель, потом смысл, отваливаются к чертям мысли, эмоции, воспоминания — остается только голод, зрение идет черными пятнами, из стремлений только как-то пожрать и где-то согреться. превращаешься в ебаное животное, словом, — наранча видел, как грызут друг другу глотки за кусок хлеба, видел вообще достаточно, чтобы стало как-то, блять, не до веры в лучший мир. потом, правда, за шкирку выдернули, поставили в один ряд с хорошо одетыми, здоровыми, сытыми — пришлось соответствовать. можно было об этом не думать, и спасибо огромное, наранча за возможность ухватился с радостью — вот только какого хрена сейчас в голову лезет, а? можно ненавидеть джорно за то, что никого не починил и не спас (наранча же просил), можно себя за то, что остался — самый, блять, из всех тупой и бесполезный. можно даже триш, из-за нее же все и началось — ненависти, правда, не остается, не остается вообще нихуя, даже голода, даже желания шевелиться — сплошные рваные дыры, кровоточащие обрубки, доказательство отрицания.

если проткнуть зажженной сигаретой, к примеру, виниловую обивку на сидении машины, останется круглая дырка с оплавленными краями — потом можно повторить, сделать их две, четыре или пять. наранча теряет людей, которые умели видеть в нем что-то хорошее, важное, ценное, как-то охуенно быстро — остаются, видимо, те, которым истинное положение дел заметнее. наранча (удивительно) справляется хуже всех — достаточно услышать чаек, включить радио на новом сингле мэнсона, в витрине словить краем глаза свитер с похожим паттерном, чтобы ночью скулить от боли в гостиничном номере, прижимая к себе колени. необходимость напоминать себе — они не вернутся, не услышат, не посмотрят, ничего больше не будет ничего не будет никогда — отрывает от наранчи куски поролона и один за другим выкидывает в окно. когда клали в землю — наранча видел — они на себя совсем не похожи были, хотелось хватать людей за руки, вроде, посмотрите, разве это они, это какая-то подстава, ебаная шутка, прекратите, совсем ведь не смешно. наверное, когда-то перестанет кровоточить, обрастет новым мясом, не придется прилагать усилий, чтобы тупо стоять на ногах — у людей, говорят, так бывает, но наранча понятия не имеет: он так и не научился.

живет теперь в каком-то ебаном гадюшнике, игрой в барах, небось, много не заработаешь — наранча сглатывает с языка яд: это ты выбрал, этого ты, сука, хотел? мостовые неаполя комкаются под ногами, свет фонарей расползается по грязным лужам — наранчу обходят, как чумного, в лицо не смотрят, голос понижают на два тона (в какой-то момент с удивлением осознает, что боятся). возвращаться на сраную родину не хотелось, — лестничный пролет в битом стекле, — хотелось, наверное, просто лечь и сдохнуть, — стена подъезда исписана криворуким матом, — наранча побитой шавкой приползает обратно и надеется, что пнут. смешно настолько, что наранча давится, зажимает рот рукой, кусает себя за пальцы, чтобы не закричать, — сползает по стенке в обоссаном коридоре и трясется, пока не отпустит. будет неловко, если фуго решит проверить, что за шум, в конце концов, — нужно отлепиться от пола, сделать еще два или три шага (как там, блять, у бруно это получалось).

— помнишь, — говорит, — ты мне как-то ебало расколотил? швы пришлось накладывать. — наранча опирается на дверной косяк и сверкает глазами. ни приветствий, ни извинений не будет, потому что нахуй это все: сейчас скажет, мол, я же говорил, конечно, говорил, ты ведь у нас вообще охуенно, блять, умный. — повторить хочешь?
из квартиры фуго пахнет хлоркой, а еще — знакомым и красным, наранча давит на лицо ухмылочку, тянется ближе, осознает, что его снова, блять, трясет, — ну давай, ну чего тебе стоит, — это игра, у них такая игра была: колотые и резаные, синяки пополам с переломами, перестать бы еще дрожать, будто на улице минус двадцать, — хочешь мне ребра сломать? а ножом? а головой об стену, за волосы, как тогда, помнишь? — хочешь, на колени упаду, буду просить прощения, а ты мне с ноги по лицу, по пальцам, по почкам, только не гони, не закрывай эту ебаную дверь, не отворачивайся, только не отворачивайся, у меня же больше
никого не
— правда, весело раньше было?

если втиснуться между косяком и дверью, то, наверное, закрыть не сможет, даже если с размаху — поломает нос, может быть, но это хуйня. может, прямо здесь и добьет (может, этого и хочется) — наранча цепляется за ткань пиджака, тянет на себя, повисает, как обычно, бесполезным грузом.
— они все умерли, фуго, — говорит наранча очень тихо. — все. я один остался.

[nick]Narancia Ghirga[/nick][status]paper planes[/status][icon]https://forumstatic.ru/files/0017/ce/15/71572.png[/icon][sign]YOU'RE NOT RID OF ME. [indent] [/sign][fandom]jojo's bizarre adventure[/fandom][char]наранча гирга, 17[/char][lz]птичьи сухие руки в местах прикрепления нитяных сухожилий: ты, бредущий к нему на площадь, словно добрый бог сможет тебя накормить, напоить и не дать по шее.[/lz]

Отредактировано Bruno Bucciarati (2019-10-11 13:39:32)

БРОШЕННЫМ МЯЧИКОМ
СКАЧЕШЬ    ПО     МОСТОВОЙ

когда фуго играл, можно было сесть рядом на пол: закинуть на него руку или прижаться щекой к колену, слушать. в такие моменты казалось, что происходит что-то красивое и важное — наранча трогал грязными пальцами и, как обычно, портил: хаха, фуго, ну ты и задрот, кому-то эта срань сейчас нужна, думаешь? можно было уцепиться за пряжку ремня, потянуть к себе и поцеловать, облизнуться, стоя на коленях, — а вот говорить было нельзя. чтобы сказать, не хватало обычно ни слов, ни голоса: лучше хватать за руки, смеяться в ухо, закрывать ладонями глаза и красть из шкафа тряпки. лучше вообще не пытаться: тогда не будет неловко, тупо или стыдно. фуго извинялся за вчерашний срыв, загорался яростью на его отца или бывших друзей, стоял растерянный в центре комнаты и спрашивал, все ли в порядке, — наранча всегда отвечал одно и то же: хуйня, проехали. чем разговаривать, лучше было ебаться, получать по морде, зализывать ему раны и слизистые (как ты животным был, так и остался). наранча лез фуго в тарелку, постель или душу: если забраться достаточно далеко, он забудет, что когда-то тебя там вообще не было, привыкнет, врастет (возможно, пожалеет, когда придет время вышвыривать).

в венеции приходилось бить себя по рукам каждый раз, когда замечал телефонную будку — от чувства отмены ломало кости, зажимало ощущением панической атаки по ночам. говорить триш, мол, со временем осознаешь свои чувства, было отдельным приколом; чтобы истерически не засмеяться, приходилось отворачиваться, прятать лицо, вцепляться зубами в руку или обивку дивана. оставлять у себя на коже кровавые отпечатки, кстати, понравилось (но все равно было не то) — наранча на будущее запомнил. после всего, по дороге обратно в неаполь, охуенно помогало: наранча ковырял ножом собственную кожу, грыз до мяса пальцы и запястья, скулил и подвывал, сбившись в комок на полу душевой, а потом ковылял к раковине, чтобы залить раны перекисью или спиртом. руки до сих пор раздроченные, в корках и струпьях, плохо заживающих ранах — наранча лепит пластыри, тянет вверх напульсники, кое-как прячет ладони под велосипедными перчатками. джорно, стоит только попросить, сделает новые — интересно, блять, выйдут ли такими же кривыми и грязными.

МИМО ЦЕЛЫХ ВИТРИН
И  МИМО  ПЛАЧУЩЕЙ  ТАНИ

джорно, в любом случае, не хочется просить ни о чем. ничего, блять, личного, просто сложно разговаривать с человеком, когда между вами лежат три трупа (были моей семьей, кстати, я не говорил?), ну, знаете, неловких пауз там много, трудно в глаза смотреть, вот это вот все. останься на его месте кто другой — может быть, и справился бы, а наранча никогда и не претендовал. хотелось помочь девчонке (девчонка в порядке), хотелось, блять, хоть раз в жизни сделать что-то большее, чем он сам, не висеть балластом, перестать думать только о себе и из своих интересов исходить. получилось, как обычно, хуево: может быть, из-за наранчи все по такой пизде и пошло, отвлекал их от цели, не справлялся с обязанностями, все портишь все сука портишь все к чему ты прикасаешься гниет и превращается в говно. в поезде наранча закрывает глаза, пересчитывает мысленно все свои проебы и оплошности, на четвертом прогоне проваливается в мутный и тревожный сон. аббаккио, или буччеллати, или миста говорит ему: все окей, ты ни в чем не виноват, сделал все, что от тебя зависело, да и если на то пошло, не умирал я вовсе, — поезд скрипит тормозами и останавливается на станции, молодой человек, просыпайтесь, неаполь.

ПОТОМУ ЧТО ЛУЧШЕ НЕ СТАНЕТ

иногда становится интересно, не зацепил ли его джованна своим реквиемом — наранча застревает в своем собственном ебаном цикле, переживая по кругу одни и те же события, раз за разом прокручивая в голове, пока не начнет тошнить. пленка отматывается назад, слышен щелчок магнитофона, вот тебе ебаное кино, а потом еще раз и еще раз, пока окончательно не ебнешься, — наранча шмыгает носом и прячет в карманы изуродованные руки. стоишь в грязном толчке какой-нибудь дорожной закусочный, проворачиваешь в руках нож, рассматриваешь с интересом — если его всадить себе в глаз, то картинка наконец выключится? наранча представляет, как взбешенный (из-за предательства наверняка) фуго забивает его до смерти, спускает на него свой станд, с негромким хрустом сворачивает цыплячью шею —
хочется домой.

слезливые, блять, воссоединения: наранча прячет лицо, захлебывается соплями, забивается в чужие руки и крупно дрожит всем телом. было клево засыпать рядом с ним, прислушиваться к дыханию за спиной, чувствовать, что не один. прикольно было — рассказать ему, наконец, всю эту хуйню, про родителей и дом, про дружков-крыс и как сиделось на малолетке, про то, как на улице чуть не сдох от голода — высказать, наконец, все, что болело и гноилось, посмотреть ему в глаза и почувствовать, что он, сука понимает. было охуенно, когда получалось-таки решить что-то из этих ссаных примеров: поднимешь взгляд от тетради, а фуго улыбается гордо, тянется вперед, чтобы по руке погладить, хорошо, мол, сегодня поработал. лучше всего было вернуться, упасть на него в дверном проеме, вцепиться намертво, раздирая корки присохшей сукровицы — трястись и выть, прижиматься всем телом, не отпускать, не отпускать, не отпускать. фуго их оставил, бросил тогда на пристани — и хорошо, сука, замечательно (я бы не вывез, говорит наранча невнятно: язык заплетается и скользит по неподатливым словам, еще и тебя хоронить). фуго прямо здесь, живой, горячий, движущийся; наранча давится речью, сглатывает ее, как желчь. возьми меня обратно, разреши вернуться, забери — или добей к чертовой матери, мне уже похуй. все это теряется, конечно, в вое, застревает в носоглотке, забивается соплями: наранча затыкается, только вцепляется в фуго сильнее. в щуплом тельце сил кричать больше не остается — наранча с шумом тянет воздух и тычется мокрым носом фуго в шею.

ПОКА НЕ ПОДНИМЕТ
И  НЕ   ВОЗЬМЕТ  ДОМОЙ

— куда.. куда ты хочешь уехать?
и куда им, блять осталось — мысли о будущем давят наранче на виски и пережимают шею. фуго, конечно, умный, справится где угодно — а наранче начинать заново, с неоконченной школой, с ходкой в личном деле; из умений только кое-как убивать и феерично все портить. может, поэтому джорно так легко и отпустил: знал, что далеко наранча не убежит, что рано или поздно придется ползти обратно. за фуго, впрочем, — наранча цепляется дрожащими пальцами, — он пойдет хоть на дно залива, с крыши или в перестрелку (интересно, как скоро фуго от этого бесполезного груза устанет). хотелось принимать решения за себя, вырасти из собственной кожи, встать где-то на уровне с людьми настоящими и правильными — посмотрите, блять, чем закончилось. наранча истерично всхлипывает и снова прячет лицо (больно, круглосуточно больно, тело ломает и выворачивает наизнанку; сколько можно это выносить).
— я поеду с тобой. куда хочешь поеду. ты только скажи.

МАЛЬЧИК, КОТОРОМУ МИР НА ВЫРОСТ

[nick]Narancia Ghirga[/nick][status]paper planes[/status][icon]https://forumstatic.ru/files/0017/ce/15/71572.png[/icon][sign]YOU'RE NOT RID OF ME. [indent] [/sign][fandom]jojo's bizarre adventure[/fandom][char]наранча гирга, 17[/char][lz]птичьи сухие руки в местах прикрепления нитяных сухожилий: ты, бредущий к нему на площадь, словно добрый бог сможет тебя накормить, напоить и не дать по шее.[/lz]

Отредактировано Bruno Bucciarati (2019-10-04 14:33:18)

прикол здесь, короче, в чем: наранча тупой, разумеется, но не совсем еще блять отсталый. чем все закончится, понятно было с самого начала — догадаться, на кого работал буччеллати, труда особого не составило, а о том, что именно эта работа предполагает, знала на улицах неаполя каждая драная кошка (мозгов у них не очень много, это правда, но есть, знаете, такая хуйня, как базовый инстинкт самосохранения). арифметика здесь была предельно простая, даже наранча в состоянии посчитать: чем возвращаться домой, лучше было сдохнуть на улице, а чем подыхать на улице, лучше было все же рискнуть — и сунуться, куда не просили. чем страдать о проебанных возможностях, вспоминать тошнотворный стыд перед мамой, ненавидеть себя за нехватку извилин (все равно не поправишь, хуле), лучше было сделать вид, что ничего не было: есть, что жрать и где на ночь приткнуться, кассетник последней модели там, мобила, еще одна пара кроссовок, а остальное нихера и не волнует. чем пытаться заслужить уважение фуго и право с ним быть на равных (смешно), лучше было громко и с выебонами требовать внимания, лезть на колени или целоваться, без спросу прописать себя в каждом аспекте его жизни. чем задумываться после третьего полученного с его руки перелома, что что-то, наверное, здесь не совсем так... короче, система понятна. хорошая была, рабочая — иногда даже получалось заиграться, самому поверить в то, что нормальная, настоящая жизнь для него еще где-то возможна, что наранча доживет до своих, скажем, тридцати, а может даже и куда-то дальше. ни одного испытания логикой эта вера, конечно, не выдержала бы — хорошо, значит, что с логикой наранча отродясь не дружил.

из груди только иногда хотелось выдрать этот мерзкий, кровоточащий комок — просыпаешься, значит, и все окей первые пять или десять секунд ровно до момента, когда вспоминаешь, кем. с фуго было весело, пока не стало страшно: царапать его ножом, пачкать одежду собственной кровью, вот он берет за подбородок и заталкивает в рот пальцы — можно укусить. в конце концов желание от страха (ярость от нежности) отличить стало невозможно — сбились в тугой и болезненный клубок, который фуго ловил за нитку и наматывал на кулак. мешать слюну с кровью, цепляться за ремень, сдирая бинты, ногами обхватывать поясницу и тянуть на себя за волосы — смотри на меня, блять, смотри только на меня (грязно, больно, унизительно, охуенно). страшно было осознать, что он действительно, кроме шуток, в один из этих разов просто тебя убьет, — страшнее понять, что настолько по нему сломан, что все равно не уйдешь. наранча не сказал фуго, что в ночных кошмарах иногда видно его лицо, не сказал ни одного «я люблю тебя» и пропустил большую часть «спасибо», зато иногда пробегал пальцами по шрамам, кривым отпечаткам процарапанных букв: фуго не знал, что это было обещанием (что бы ни случилось, я найду тебя снова). накатывало иногда с такой силой, что дышать становилось больно — если раскрыть лезвие и надрезать кожу, глядишь, и станет легче: кислород снова направится в легкие, а не мимо.

наранча тупой, но не отсталый: «куда хочешь за тобой пойду» в данном контексте обозначает «по частям в мусорные мешки» (с наибольшей степенью вероятности). грамматику ему фуго тоже объяснял, как и простейшие логические цепочки — бесился, кажется, не меньше, когда у наранчи нихуя не выходило. он всхлипывает, тем не менее, обнимает фуго за шею, кровь из ладоней размазывает по светлым волосам (не впервой, в конце концов) — проще умереть прямо здесь, чем хоть сколько-нибудь ослабить хватку. пахнет от фуго все тем же одеколоном, и наранча пытается подавить идиотский смешок: он все забывает, насколько мало времени прошло на самом деле, вон он даже свой флакон не успел израсходовать. забавная, конечно, штука, наранча никак не перестанет удивляться, насколько быстро можно потерять все, что у тебя было; цепляешься за эти крошечные вещи, обрастаешь ими по одной за раз, учишься заново дышать, привыкаешь постепенно снова к чувству безопасности, — а потом в один, сука, момент их выдирают с мясом, и ты снова голый на морозе, истекаешь кровью и орешь от страха. сколько еще раз придется, — наранча кусает губу, прижимается к фуго сильнее, ухватывается за тепло, рваное дыхание, звук колотящегося сердца. только попробуй, как они, только, блять, попробуй — ты же умный, сука, ты же везде выкрутишься, ты же потому и не поехал. только попробуй, со своими книжками тупыми, со своим пианино, со своим дебильным костюмом в дырках, я же тебя блять

— под мостом? — звук получается похожим то ли на смех, то ли на всхлипывание, наранча прячет лицо и закрывает глаза. если зажмуриться сильнее, где-то на периферии можно будет различить очертания той жизни, которую фуго обещает: спокойной, нормальной, как у людей. без крови, пулевых и колотых, разбитых лиц и оконных стекол, внезапных похорон, наручников, обрезков труб, звуков из багажника и страха за каждый следующий день. мелькает — и тут же исчезает: хочется у фуго спросить, мол, ты сам-то, блять, в это веришь? — но наранча только цепляется крепче, беспорядочно в руках комкает ткань. они не вывезут, абсолютно точно не вывезут: даже в фантастических, блять, раскладах, где у них получается потерять хвост пассионе, это заранее обречено на провал. свой ад они притащат с собой, куда бы ни поехали (вероятнее, станет даже хуже среди подстриженных газонов и утреннего запаха выпечки — ярость, как гной, будет копиться в нарыве, скрытая от посторонних глаз, не имеющая выхода, кроме). фуго об этом не заговорит, а наранча тем более, — но все пути отхода были перекрыты еще до того, как о них успели подумать. задолго до того, как вообще понадобились.
— а хочу, — наранча врет, поднимает глаза, врет, улыбается широко и хлопает ресницами, врет, от себя противно, почему не получается как обычно спрятать затолкать обратно почему не получается блять блять блять, — только там же нет нихера. или есть? по-моему нет, только пауки и эти.. кенгуру, — голос дрожит и сбивается, наранча шмыгает носом и сглатывает сопли, — блять. я это. может все-таки в штаты, а? как думаешь?

нежность фуго ебашит по лицу похлеще всякого удара, разъедает кожу щелочными следами поцелуев, — наранча с ужасом осознает, что начинает снова выть, кусает до крови собственные губы, растирает глаза тыльной стороной запястья. сука, да что же ты делаешь, да я же, — это всегда было больнее всего, ран и открытых переломов, всех вместе взятых слов, больнее того раза, когда фуго схватил его за горло — и не остановился, пока кисти ему не разжал аббаккио, больнее даже осознания, что нормально не будет никогда: наранча ни разу, сука, не жаловался, все мог вынести, кроме этой изуродованной любви. перестань, пожалуйста, перестань, не видишь что ли, как больно, — словами наранча захлебывается, кашляет пополам с кровью, давит в сорванной глотке. успокоиться, блять, надо успокоиться, надо сфокусировать взгляд, перестать дрожать, как пиздоватый, — наранча тянется фуго навстречу, бодает носом в щеку, шумно и через рот набирает в легкие порцию воздуха.
— ну перестань ты. че за сопли устроил? все же в порядке.

[nick]Narancia Ghirga[/nick][status]paper planes[/status][icon]https://forumstatic.ru/files/0017/ce/15/71572.png[/icon][sign]YOU'RE NOT RID OF ME. [indent] [/sign][fandom]jojo's bizarre adventure[/fandom][char]наранча гирга, 17[/char][lz]птичьи сухие руки в местах прикрепления нитяных сухожилий: ты, бредущий к нему на площадь, словно добрый бог сможет тебя накормить, напоить и не дать по шее.[/lz]

Отредактировано Bruno Bucciarati (2019-10-14 22:34:13)

сидели как-то без сна вторую или третью ночь подряд: сначала буччеллати отправил вдвоем на задание, пасли какого-то типа, который ему показался подозрительным, не суть, в общем, важно. наранча тер глаза ладонью, кутался в куртку и все норовил уснуть; фуго пихал его локтем время от времени и сжимал в руках бинокль. всенощную отсидели нормально, сделали (благодаря фуго — об этом никто не сказал, но подразумевалось) все в лучшем виде, а потом завалились спать и почему-то не смогли. ну бывает такая хуйня, знаете, вертишься, думать там пытаешься о хорошем, а не отключает все равно — если есть сосед, рано или поздно к нему поворачиваешься, может, не уснул тоже, если нет, начинаете в итоге болтать. о том и сем, десятом или третьем. потом неизбежно напарываетесь на какую-то глубокую или больную хуйню, обычно замерзают ноги или руки, может быть, начинает дергаться глаз. пытаешься уснуть снова, но уже слишком для этого взъебан (привкус у бессонницы тошнотворный), истощение растет в той же степени, что и нервы, в итоге кладешь хуй и решаешь поспать уже завтра. так вот, ночь была вторая или третья, наранча не помнит точно, и мозг, по-хорошему, отключался — как именно он оказался над фуго с ножом, он и не вспомнит даже, разговаривали же вроде нормально. помнит незащищенную шею, испуганные глаза, помнит, как до боли врезалась рукоять в подушечки пальцев: если разобраться, то была, наверное, какая-то сраная шутка, вроде, ух бля, сейчас я тебя, — наранча прижал фуго к кровати, занес нож, а потом скрутило в таком приступе ебаной ярости, что не помнит, каким образом удержал все-таки руку на месте. ровным счетом нисхуя, главное, — отпустило и наранча тут же слез, извини, мол, пойду к себе, спокойной ночи там: еще долго потом лежал, представляя звук и цвет, с которым лезвие вошло бы фуго в шею. угол и силу удара. наклон. выражение лица. тошнило.
хочешь прикол, фуго? я и себя боюсь тоже.

давайте тогда поговорим о страхе, хорошо, раз уж больше не о чем, давайте о нем, давайте о том, что бывает, когда в уравнении обе переменные оказываются косыми и покореженными, бесконечно блять больными. сколько в таком случае получится решений — фуго разговаривал с кем-то или читал, а наранча сидел рядом, рассматривал издалека разбитое лицо: когда, интересно, ты перестанешь его доламывать? ручки кривые и грязные, жадные, жадные, жадные: хотелось держать и не отпускать, расписать его лезвием до неузнаваемости, под себя полностью выломать, да в таком виде и оставить (ты мой, сука, мой) — хотелось приложить его ко всем открытым ранам, каждому, бля, больному месту, и плевать было, в общем-то, на то, вывезет он или нет. по-хорошему, конечно, вообще не трогать было: никакого вскрытия не надо, чтобы показать, что фуго без наранчи был бы целее, спокойнее, здоровее. чья была ярость? чей был страх? кто начал, а кто продолжил, кого спасать, а кого винить, кто и чьим вирусом кого заразил, кто на ком балластом, лишним грузом, гирей на одной ноге — да хер уже разберешь. ненавидеть фуго можно было: за то, что дохуя, сука, умный, за то, что в отличии от наранчи никогда не проебывался, за тяжелую руку и ядовитые слова, книжки его чертовы, в которых большую часть слов было не разобрать, за то, что облизывал губы, когда отвлекался или задумывался, а прядь волос падала ему на глаза (за то, как же, сука, его хотелось, как до трясучки было нужно, чтобы смотрел на тебя, признавал, видел, замечал). наранча ненавидел любил боялся ненавидел любил любил цеплялся со всей дури боялся ненавидел боялся потерять — доставал нож, чтобы разобраться. развинчивал фуго на детали и провода, как механизм действия аэросмита. целовал слюняво и пальцами лез под одежду. просьбы игнорировал, чувства переводил в шутку или повод ненавидеть себя. будил среди ночи от кошмаров и убирал с лица мокрые от пота волосы. черное, черное, белое.

красное.

хотелось к фуго протянуть руку, прикоснуться нежно, взять за ладонь или обнять со спины — получалось только бить или кусаться. какая-то алхимия наоборот: в этом котле золото превращалось в свинец (и процесс, кажется, необратимый) — все, что наранче удавалось потрогать, он ломал или пачкал. зверушку с улицы фуго подобрал неудачно: грязную и вшивую, не говоря уже о том, что ебанутую (таких обычно выкидывают или возвращают через неделю — нам безумно жаль, но сами понимаете, в доме двое детей, персидский ковер, диван из натуральной кожи). из-за стыда, страха или ебаной злости, может, из-за всего сразу, — хотелось нежно, но в руке неизменно оказывался нож: фуго, в общем-то, был прав, говоря да с тобой, блять, нельзя по-человечески, видимо, все же не зря выдали ему все эти ебаные дипломы и грамоты. кому больнее, кому страшнее, кто продолжил, а кто начал, — фуго нормальной жизни хотел и где-то на периферии сознания в нее до сих пор верил, а наранча нет. вот и вся разница.

— мне не стоило, — наранча остается на полу, разжимает руки, смотрит снизу вверх из-под темных бровей. не стоило приходить, скрестись в дверь, просить помощи или жалости, через полстраны тащить свой ад на соседнем кресле пассажирского поезда. теперь, конечно, поздно, щелкнул в приводе диск и программа запустилась снова (гляди-ка, даже ехать никуда не пришлось, смешно настолько, что хочется блевануть кровью). есть, правда, еще один нюанс — наранча призывает станд, движения получаются кривыми и заторможенными, как в какой-то сраной замедленной съемке. вытирает запястьем потекший нос.
— один, — от собственной тупости хочется выть: хорошо, блять, что сил уже не осталось. — еще у заднего хода что-то. но не крупнее собаки.

но так всегда было, разве нет? все, абсолютно все, к чему ты прикасаешься, немедленно гниет и превращается в говно — алхимия, блять, наоборот. по ошибке, из неосторожности, из неизбытого детского желания посмотреть, как работает (из идиотизма, нулевого самоконтроля, неумения думать и держать за зубами свой ебаный язык): какая, в общем-то, нахуй разница, если результат всегда был один и тот же? решение у задачки оставалось неизменным вне зависимости от условий — впрочем, надо отдать должное: настолько капитально наранча, кажется, еще не обсирался. здесь всего-то стоило сложить два и два, один очевидный вывод с другим, но наранча был занят: жалел себя, разваливался на части, весь этот ебаный джаз. что, интересно, хуже — тупость или подлость? (и на что из этого сейчас ставит фуго
впрочем, какая нахуй разница.)
— думай, блять, что хочешь, — наранча поднимается на ноги, пытается удержать равновесие, стряхивает с колен стеклянное крошево. прячет станд. прокручивает в голове ошметки плана. собственное дерьмо за собой наранча убирать никогда особо не умел, но здесь, наверное, стоило бы попытаться.

— около двух минут у тебя точно есть. я скажу, что тебя не нашел, пока поднимемся, пока зайдем: запасные ходы ты здесь лучше меня знаешь. хата выглядит так, будто тебя из нее уже вынесли, может прокатить, — потом, правда, догадаются проверить ванную или спальню, продукты в холодильнике, нычки с деньгами и ценностями: поймут, что наранча пиздит, но на тот момент это будет уже только его проблемой. об этом можно не говорить, так? фуго на тот момент будет
уже очень далеко.
— закроешь за мной дверь, я замок выломаю, — стрелять по нему уже поздно (услышат), но стрелять бы наранча и не стал: на случай, если фуго все же стоял за дверью. план кривой и тупорылый, конечно, но время выиграть поможет — большего, в общем-то, и не надо. прокручивать детали заново, пожалуй, лишнее, оборачиваться на прощание — лишнее однозначно. где-то это все уже было (смешно так, что обоссаться можно), в каких-то, сука, раскладах уже повторялось. у них бы ничего не вышло, главное повторять это, как мантру, ни черта бы ни получилось, не сбежали бы, не нашли бы места, не смогли бы прекратить друг друга отравлять. главное, не задумываться о том, что могло бы, не поворачивать голову назад, не бежать обратно в руки, не разреветься снова, прости меня, пожалуйста, прости меня, я так, блять, облажался, я не умею и никогда не научусь, но мне так жаль и так, сука, стыдно, мне страшно за себя, страшно за тебя, мне не хочется уходить больше никогда мне не хочется не хочется не хочется
наранча перешагивает через порог, тянет на себя дверь. чуть не прищемляет судорожно трясущиеся пальцы. ждет с той стороны шагов, замочного щелчка, хлопка оконной рамы. фуго хотел нормальной жизни, в австралию или куда угодно за океан — шанс, конечно, один из ста, но все равно хочется верить. наранча представляет, как фуго закупает вещи для новой квартиры или собирается по утрам на работу, представляет его повзрослевшим, с портфелем в руках и обручальным кольцом на пальце. представляет, как фуго один за другим сводит с тела старые шрамы, избавляется от них в обратном хронологическом порядке — сейчас даже недорого, наранча где-то слышал. разматывает клубок до конца, а потом салфеткой вытирает руки начисто.

наранча выдыхает судорожно, слизывает кровь с губы, лезет рукой в карман и сжимает нож — на спокойствие или удачу. прислушивается к звукам. пытается успокоить дыхание. ждет.
беги, умник.

[nick]Narancia Ghirga[/nick][status]paper planes[/status][icon]https://forumstatic.ru/files/0017/ce/15/71572.png[/icon][sign]YOU'RE NOT RID OF ME. [indent] [/sign][fandom]jojo's bizarre adventure[/fandom][char]наранча гирга, 17[/char][lz]птичьи сухие руки в местах прикрепления нитяных сухожилий: ты, бредущий к нему на площадь, словно добрый бог сможет тебя накормить, напоить и не дать по шее.[/lz]

Отредактировано Bruno Bucciarati (2019-10-17 14:58:08)