Уныние пятую из девятнадцати минут, проведённых в локальном универмаге, смотрит на завитринную и заветренную собаку, засохшую на ступеньках. Её поводок — формальность. В отличие от поводка Уныния. Его поводок — хомут вокруг шеи весом в чёрную дыру, тяжкое бремя уныния, самого себя, от которого и еда, и нутряная эссенция этого самого себя — желудочный сок — идут горлом и носом.

Жадность вызвал ему убер “блэк” и указал оплату наличкой — наличкой Уныния. Так они поделились, чтобы меньше друг друга бесить: Аварициа работает за позыв к действию, за желание, как сокращение брюшных мышц; Ацедиа взял на себя извержение, бессмысленную возню, трату ресурса — времени, денег, которых ему не жалко, отлично от собственных сил. Сокращение мышц плюс исторжение лишнего — это похоже на механизм рвоты. Их отношения — похожи на рвоту.

Уныние достаёт телефон, открывает диалог с Алчностью, вскользь пробегает список, выхватив из недельной прорвы продуктов “гондоны” и “только не делай такое ебало, когда зайдёшь”. Тоска тихо хмыкает, ловит квадратом камеры голубого питбуля и отправляет Жадности. Пишет вдогонку: “Украсть тебе?”

Через минуту приходит уведомление: “д” вместо “да”. Они общаются коротко, перебрасываясь огрызками. Аварициа жадничает словами и буквами, объедает чат; Лень скупится на силы и, удивительно, ленится.

Он забивает на половину списка, выходит с пакетом, ослабляет узел из латекса и капрона, тянет собаку коротким рывком и идёт к машине. Водитель ворчит, но соглашается на животное при условии, что оно сидит у пассажира в ногах и не течёт слюнями.

Ацедиа отворяет незакрытую дверь и отпускает собаку с привязи. В душных и жарких хоромах Жадности пахнет складским помещением, склеившимся бесполезным хламом, к которому Лень причисляет все безделушки Алчности, пахнет недавней еблей, пахнет ветхозаветным блудом, Блудом, пахнет неутолимым желанием, которое не угасает ни с течением времени, ни с крушением ожиданий, со́лоно пахнет телом Жадности, и от этого запаха кружится голова. Воздух такой густой и спёртый, что Уныние движется по квартире, как в ватном сне.

Он раздражается, потому что здесь также мерзко и пусто, как и в его квартире, даже с этой горой вещей; ничего не меняется, и как бы и где бы свою тоску Апатия не пытался утолить, она бездонна. У Жадности тоже есть это что-то неутолимое и бездонное, это суть его. Это видно по загребущим пальцам-связкам узлов и по острому взгляду, захватывающему гарпуном. Уныние делает ровно такое ебало, какое всегда у него на лице, безучастное и насмешливое, и Жадность даже не смотрит в его сторону. Гладит собаку и позволяет ей облизать свои руки, опылённые чужим золотом, смазкой и спермой.

— И долго ещё так будешь? — Уныние смотрит нехотя, чувствуя, как раздражение пухнет внутри воспалённым мясом. Этого раздражения хватит на самую малость, чтоб утолить пустоту, — В чём смысл?

Отредактировано Acedia (2019-09-12 22:16:27)

Уныние чувствует, что оно зудит вот тут, в пальцах, как пчела, пытающаяся свернуться в клубок; лёгкое возбуждение колет его изнутри, как будто внутри него давным-давно, две тысячи лет назад отгорела чья-то вечеря — и остались зубастые крышки от пива, шпажки от канапе и резиновая резьба гондонов. Возбуждение загорается от искры в глазах Жадности, но мудак не хочет его веселить сегодня, встаёт, забирает продукты и что-то бурчит. Возбуждение тухнет, как потушенный скаутом костерок. Как-то тухло. Воняет гарью.

Ацедиа цедит что-то едкое сквозь зубы, но остаток не стоит того, чтобы быть изречённым. Он отшатывается, освобождая дорогу брату, и следит за тем, как тот разбирается с бакалеей, с голодом своего подарка, со своим собственным голодом по другому брату, или о чём он там думает; но Апатия думает, что Алчность мыслями о именно о (ветхо)заветном блуде.

У Уныния рожа, вымощенная болезнью. Сотни тысяч расстройств и родов тоски протоптались по его морде, по телу, как вавилонское столпотворение; его лицо гладкое, не обложенное морщинами тысячелетий, но рельеф прожитого страдания всё равно верхним слоем, как голография.

Ну, встряхни меня хоть немного. Взболтай кишки. Можешь изнутри.

— Ты зря таскаешься за ним, братец, — Ацедиа падает на диван, с которого видно широкую спину Алчности, его плечи, — Что есть выпить? Налей мне.

Он прирастает к обивке, наливается тут же свинцом. Если бы был Бог кроме Отца, и Сына, и Святого Духа, то это был бы Ацедиа. Он покоится, ничего не вершит, но томится, как полагается Богу. Максимум его деятельности с Рождества Христова — отпечататься гарью и жиром на сковородке, явить лик в пригоревшей яичнице.

Ему хочется от Аваритии интереса. Внимания. Хочется “слушай сюда” и гремящих пустыми консервными банками непрозрачных угроз. Уныние дёргает за поводочки, за ниточки, наугад тыкает в болевые точки, потому что слишком ленив, чтобы делать что-то системно и по уму.

— Что ты будешь готовить? — какое-то детское. Я хочу знать. Отчитайся. Зачерпни мне тарелку с горой. Накорми. Вложи в рот и прожуй за меня, будь так добр. Проглоти. Это подарок. Дойди до белого, блядь, каления. Угадай, что я имею в виду под белым.

Неудивительно, что Апатия нелюбимый брат. Точно не самый любимый у Жадности. Он не умеет давать, как другие. Он носит только тоску с собой, многотонную опухоль. Точно не то, чем польстился бы Жадность.

— Думаешь, ты ему нужен? — он то ли изводит, то ли изводится сам. Раздувает костёр. Куёт своего быка из меди. Лезет в него и ждёт, когда внутреннее ничего перекроется внешним как же блядь я тебя ненавижу.

Ему хочется, чтобы брат смазал его карту будня. Или вмазал его лицо в простынь. Или хоть что-нибудь, только б от Аваритии.

Кадык дёргается, позволяя красному и сухому затопить глотку; Уныние чуть не захлёбывается, чуть не кашляет. Капли вина текут по его подбородку и катятся за измятый рубашечный ворот. Он похож на ребёнка, тупого и принципиально отказывающегося есть и пить, как положено, жить, как положено. Он не слушает, что там трещит Аварициа — ему даже всё равно. Он прикован к перекошенному угрозой лицу.

Жадность — его аккумулятор. Он питает Апатию чем-то. Почему Уныние не выбирает других? Кого-то, кто может поджечь горячее, быть острее и горче на вкус, кого-то, с кем ощущения ярче от новизны. Жадность — его хуёвый аккумулятор. Разница в том, что он вечный. Кто променяет вечный аккумулятор на тот, что хотя бы работает? Точно не Лень. Он выбирает плохой блок, фонящий блок, неработающий. Зато не работающий на века. Может, в этом весь смысл? Всегда быть унылым, всегда страдать. Суррогат смысла. Стабильность.

В конце концов, он не хочет менять Аварицию на другое, потому что другое — такое же, блядь, постылое. Как выбирать меж двумя тарелками заледеневшего пюре, но только одно из них сготовила мама.

— Ну, хорошо, хорошо, — улыбается он распалённому Жмотству, утирает вино с губ ладонью и хлопает брата по плечу. Лень лениво и полушутливо, насколько ему вообще даётся шутить, отталкивает от себя Алчность.

Он чувствует, как внутри плещется целых пол-литра, но веселье не чувствуется. Оно зародилось внутри от вина, но не вызрело; маленький плотный комок, засевший в обрюзгшем сердце, никак не рвущийся, чтоб разнестись с кровью по телу, но сидящий в нём ливерной пулей. Ацедиа вообще понятия не имеет о том, что такое веселье. И радость. И счастье. Он как слепой в попытках узнать, что такое оранжевый и горизонт.

Приятель Джованни из группы поддержки рассказывал на собрании о том, каково пить и не напиваться до увеселения, только свинеть и ловить вертолёты. Ты пьёшь, а счастья как не было, так и нет. Бедный Джованни! Его депрессивный эпизод кончился самоубийством через неделю после сеанса групповой терапии. Апатия ненавидит, когда кто-то считает свои мучения более страшными, чем его личные. Псалтырь Джованни 1867 года издания, который тот держал под ножкой подкошенного стола, достался Скупости. Уныние готов спорить, тот польстился псовым названием.

— Жрать охота, накладывай, — слова сыпятся из пасти Апатии, как мячи-прыгуны из старого автомата. Он не хочет есть. Он вообще ничего не хочет. Ему б только сказать, тыкнуть палкой в машину на радиоуправлении, чтоб зарычала и двинулась с места. Алчность — игрушка, но не потому что Уныние столь умён, чтоб помыкать им, а потому что достаточно туп, чтоб развлекать себя играми.

Кто-то сказал, что страдание обязательно для великого сердца. Только тот, кто способен глубоко чувствовать, может и глубоко страдать. В людях, случается, так вызревают целые макрокосмы. В Лени — нет. В нём одна трещина глубиной в Марианскую впадину, только один канал ощущений — маета.

— Не зажиль мне тарелку доверху, крохобор, — нажимает на обращение Праздность и вяло щерится, давит на самое больное — на то, от чего греху никогда не избавится, на сам грех; а может, под крохами он имеет в виду не только сегодняшнюю их трапезу, может, эмоции Жадности, на которые тот скупится, будто боится, что пустопорожний Уныние тут же впитает их без остатка, как губка; а может быть, он имеет в виду даже того, другого общего брата.