В потоке грохочущей мартовской грязи, пенящейся и хлюпкой, здание Английского клуба — как уроненный в чёрную землю сада рахат-лукум, соскользнувший с ребячей руки. С мезонином, похожим на куб янтарных бисквитов, с колоннами точь-в-точь как жирные полосы взбитых сливок, застывшие в воздухе. Густо и остро пахнет весной.

У Долохова текут слюни. Не из-за восточных сладостей, сливок и грязи. Не из-за весны — говоря откровенно, первой в его всамделишной жизни — но из-за содержимого Английского клуба. Живого, мясного, волнующего содержимого. В общем месиве — лишь один по-настоящему лакомый кусок.

Сани, расшаркавшие вдоль полозьев серь рубленого вперемешку со снегом льда, мягко тихнут. Фёдор почти вываливается. Следом за ним — рассчитавшийся с ямщиком Анатоль, Анатоль Курагин — извечный Долохова друг, вьющийся всегда где-то сбоку, где-то на периферии зрения, точно княжеской дочки собачка на ремешке. Сегодня его воротник задран особенно высоко и прямо. Он сдавливает и без того вытянутую, грушеподобную морду Курагина с двух сторон; и эта его узкая, отделанная по́верху завитками волос голова точно не сшита с телом, а давится из него накрахмаленным хомутом. Точно его голова — капля жижистой мази, лезущая из тюбика.

Они оба в парадных мундирах. Долохов — для всех окружающих сызнова — офицер Семёновского. Его мундир — цвета живого рака, и пуговицы на нём, как ямы от вырванных трубчатых лапок. Ему нравится так ходить; нравятся красные в нáпыли золота эполеты, нравится запах сукна, идущий от разодетых. Не нравится только, как неуклюже, как вязко колышется его тело в одежде. Ещё не привыкло к ней. Будто сочится, промачивает сухое, хрустящее кипельной белизной бельё.

Воздух в клубе — напоенный запахом окаймлённых усами и бакенбардами ртов, запахом свежих, ещё исходящих паром мундиров; но чистый, без нотки солдатщины, выдраенной ещё в первые сутки по возвращении в Москву столичным мылом и лаской родных.

В клубе празднично и роскошно. Федя приглядывается, цепляет из общей картины детали. Разговоры весёлые. На тонкую бечеву светского трёпа нанизаны, точно бусины, изменщик-поляк Пржебышевский, изменщик-француз Ланжерон, целое войско изменщиков-австрийцев, старый, обрюзгший и неспособный Кутузов, которого хорошо бы давно снести на задворки истории, а также его Императорское Величество Александр I, неопытный, нежный и невозможно милый, вверившийся злою волей старому олуху.

Долохов сразу же замечает Ростова. Ростов — мягкий, всё ещё светлый юноша, но каждый, кто его видит, пусть и впервые, неизменно подумает: как же он возмужал!

Долохов видит его впервые. У него — никаких сомнений.

Он чувствует лёгкое головокружение (тело его безбожно подводит), чувствует общее и сугубо личное настроение, липнущее снаружи и изнутри к плоти, как толстый налёт гороховой плесени. Чем-то острым, жирным и пряным веет с кухни, с того котлована, в котором варят жраньё на двести пятьдесят штук членов Английского клуба и пятьдесят штук гостей, собравшихся здесь не ради еды, но для чествованья героя войны — всеславного Багратиона, принёсшего, тем не менее, позорное и разгромное поражение. И всё-таки, Федино тело — сохранное; его глаза — превосходно рабочие, и он видит, как ходят у бывших вояк на гражданке сизо выбритые кадыки, когда они слышат запах телячьих медалек в молочном соусе.

И у Долохова ходит кадык. Он ныряет из одного кружка в другой, слушает там и здесь: от Нарышкина к графу Растопчину, от Растопчина к шебуршащему шёпотом графу Валуеву. Фёдору неинтересно. Стрёкот косматой хрустальной люстры в преддверии хора звучит мелодичнее хора.

С каждым витком бесед и пути Долохов всё срезает пространство вокруг Ростова, как хитрозубая щука, обводящая эфемерным кругом кровящего карася. Ростов точно кровит; будто он чем истекает, будто в нём червоточина. Фёдор идёт почти что на запах.

Тот — в компании добряка-усача Денисова. Они перешли к окну: Ростов заколдовывает стекло зеркально бликующим взглядом; Денисов держит в правой руке бокал кипящего, точно тысячи солнц, анжуйского; левой хлопает зрящего друга там, где лопатки, рассказывая остроту. Денисов, по виду его, безмерно счастлив.

Фёдор подходит и сжимает руками плечи Василия, щерясь во все зубы.

— Денисов! дружище! Ты здесь, не здороваешься, не подходишь… Тебе не стыдно? А это кто? — дружище Федя, хмельной атмосферой и взбудораженный близостью, кивает блестящим взглядом на Николая, — Юный граф Ростов, полагаю?

Они сталкиваются глазами, вернее, Долохов сталкивает. У Коли глаза, как у агнца: влажные и дрожащие в пене шампанского.

Денисов открывает рот, и поток слов с обеих сторон, кипучий, как ворох бокалов игристого, захлёстывает оба розовые лицá. Денисов рад видеть Долохова, недавнего своего знакомца. Долохов позаботился об этом знакомстве заблаговременно.

— Знакомься, Николай, мой друг — Фёдор Долохов… Фёдор — Николай Ростов.

— Рад знакомству, — у юного графа мягкая, маленькая рука, не стёртая ещё в одну сплошную мозоль тяжкой службой. Мять её — одно удовольствие.

— Офицер снова, верно? — в складках Васильевых глаз собирается что-то, поразительно похожее на искреннюю радость за друга.

— Да, верно… Никаких больше мытарств в рядовых, — склабится и смеётся Долохов, и глаза его, голубые, стеклянные, остаются недвижны и незамечены, — А ты, Николай, я слышал, Георгия выхлопотал под Аустерлицем?

Разговор, полный военного дела, полков, офицеров, шинелей, солдат, рот и киверов, всевозможных наград и героев, дальше течёт, как по жёлобу, густо облитому маслом. Долохов знает: знакомство продолжится на обеде, где все втроём сядут рядом и будут звенеть вином, пока не упьются до вязи во рту.

Из дверного прохода выскакивает лакей. Докладывает Илье Андреевичу Ростову, который премило обязался держать и кормить сей вечер: “Пожаловали!”

Они — это Багратион. Фёдор кидает масляный взгляд на Ростова-младшего и видит насквозь, как в груди его, полное благоговения перед высшей властью, замирает и тихнет сердце.

— В Семёновском, — неожиданно для себя, криво щерясь, как ужаленный калёной картечью, скрежещет Долохов. Он смотрит и видит поразительное неузнавание офицерских отличий гусарским поручиком Николаем Ростовым; и какой-то животный страх охватывает его от подмёток до трепещущих на голове вихров. Так — лишь на секунду. Так рука хватается за разошедшийся шов, прячет всю подноготную, сминая её в ладони. И сердце наконец отмирает.

Они смотрят друг другу глаза в глаза, вровень, как в зеркало. Линия взгляда беленится одной спешной искрой и затухает. Фёдор отворачивается и слушает, как и все в помещении. Стихи, подаренные Багратиону — складные, но ridicule — рвутся в воздухе надвое громогласным призывом к обеду.

Долохов идёт к столу вместе с Денисовым и Ростовым чуть пружинящим шагом. Точно его тело хочет оторваться от лакированных досок и спутаться хрусталём в волокнистой люстре. Точно оно хочет взмыть вверх и просочиться в жирный и белый, как сладкий кондитерский крем, потолок, и там разомлеть в темноте меж этим залом и сырой мартовской кровлей.

К удовольствию Фёдора, в той же мере физическому, как и тому, что затеплилось на лице его в виде хищнической улыбки, Николай сел рядом с ним. Напротив вырос налитый мясом и жиром, и чем-то ещё, неуловимым и тяжким для Долохова, слепящим своей белизной и яркостью, новоиспечённый граф Безухов. Улыбка Фёдора не растаяла, но застыла, подтянулась на рыболовных крючьях и закоченела.

Блюда выносят по-царски, и сами блюда — почти что царские. В эпоху славного Александра Павловича кухня Английского клуба стала почти императорской. И императорской — когда на собраниях появляется сам Государь.

На столе вырастают стерлядь, улитая золотой глазурью и обложенная огурцовой фиброй; молочные поросята, запечённые в искристом меду, сжиженном из остатков земного солнца, засахарившегося в цветках липы; вечный и грандиозный, как мраморное надгробие, пирог из Стразбурга — он колышется от паштета гусиной печени, запрятанного внутрь, в мучную консерву; бурый, точно медвежья шкура, английский бифштекс в корпии зелени. Между широкими блюдами, похожими на ладьи, качаются в резных металлических чашах гроздья красной и черной икры — как роса, дрожащая в венчиках скромных цветов. Тут и там громоздятся друг на друге жёлтые этажи ананасов. Где-то дальше торчит, как вражеский штык, лебяжья головка на тонкой шее.

Фёдор глотает ломоть за ломтём. Чужое мясо в чреве скрадывается слоями собственного, живого. Долохов не перестаёт жевать и заливать животный жир бурым бургонским вином. Тело, размякшее было в крахмальной корке одежды, едва ощутимо стынет и воспрядает. Сбоку лопочет Ростов, похожий на розовогубого и наивного телёнка, а напротив такой же ненасыщаемый изобильным обедом Пьер кидает исподволь нервные, виноватые взгляды. От сока белуги во рту вспоминается утро, ловкая и шлюховатая графиня Безухова, в которой больше каркаса, обтянутого мышцами и кожей, чем как минимум обладателя настоящего тела, изнемогающего от жажды близости. Федя проталкивает в рот ещё кусок пищи и оборачивается к Ростову, не упуская из виду ни одного движения мягкого юношеского лица.

— Меня разжаловали… — жуёт он слова и вырезку, — За шалость.

Улыбка на его лице растягивается, как полоса белой кипящей стали.

— Но это всё в прошлом, — продолжает он, как ни в чём не бывало, — Я действительно офицер снова. И рад быть им. И под Аустерлицем я был...

Во взгляде перемежаются лукавые искры, похожие на пену шампанского. Долохов слушает, но больше не произносит ни слова. Причина поражения, думает он, в том, что люди стремятся резать друг друга и мыть свинец и железо червонной кровью. Впрочем, это ничего страшного.

Глупый, маленький, мамин Nicolas.

Ещё через пару тостов и килограммов трапезы, гулко ухнувших в едва лишь заполненных брюхах, лакей подаёт графу Безухову лист бумаги, достаточно небольшой и анонимный, чтобы быть едкой запиской об интрижке между Элен и Долоховым. Долохов распаляется вмиг. В позвонках его начинают своё копошение пчёлы. Он весь — слух и взгляд, обращённый к Пьеру, но всё такой же надменный и презирающий.

Пьер густо тушуется. Фёдор сверлит его глазами и не может разжать челюстей. Безухов прячет свой лакмус, прячет бычью голову в толстые плечи и лишь на секунду вскидывает на Долохова взгляд. Тот забитый и водянистый, как полумёртвая жаба. Феде нравятся перемены такого рода в светлом, как ком вонючего прелого сена, дружелюбном последыше мёртвого графа Безухова.

Несвицкий предлагает Долохову сказать тост. Долохов поднимает свою багряную чарку и говорит, не снимая угрозу взора со своего оппонента:

— Ну, теперь за здоровье красивых женщин, — в углах рта собирается тёплый улыбочный смрад, но глаза неподвижны, будто паучьи, — За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников…

Долохов выпивает до дна, и спиртное обволакивает всю его глотку. Пьер — трус, ожиревший в потёмках богатой усадьбы заяц, истомившийся в своей доброте, как крыса в банке трупного яда. Он молчит и не отвечает. Удовлетворение ходит по телу Фёдора горячими, тянущими низ живота и пищевод спазмами.

Когда почётным гостям разносят и отдают прямо в руки кантату Кутузова, и Пьер принимает её, как безропотно принимает любую тяготу жизни и оскорбление, Долохов перегибается через зажаренного поросёнка и вырывает листок из мягких и толстых пальцев. Он не читает, но перекатывает глаза по листку, лениво, без всяких усилий доказывая своё превосходство над грузным, нелепым Пьером.

Оттого таким странным кажется рёв Безухова, разбередивший и тишину, и глотку хозяина.

— Не смейте брать! — кричит он.

Фёдор не выпускает из рук бумагу, но поднимает на графа лукавый и полный звериного интереса взгляд. Губы его не то замирают в страшной улыбке, не то тянутся по лицу всё шире и шире в пароксизме нечеловеческого обожания происходящего. Шёпот со всех сторон и попытки Несвицкого утихомирить своего пухлого друга звучат для него, как нарастающий гул грандиозного хора.

— Не дам, — железно чеканит он.

Пьер холодеет и крупно трясётся, как зазвеневший на блюде студень в кайме бледного жира. Особенно его губы, силящиеся что-то сказать. Он вырывает несчастный лист из рук человека, давно отнявшего у него лучший кусок и надругавшегося над ним.

— Вы... вы... негодяй!.. — шепчет Безухов, не находя себе места от ужаса и — неужели, думает Долохов — ненависти.

Что-то живое и оскорблённое, обнажённая плоть собирается в нём, и Петруша, тот самый Петруша, не находивший себя от радости принять в доме старого друга Федю, внезапно осознав и мерзость своей жены, и сущность аспида, пригретого у себя же за пазухой, не понятно откуда взявшегося, двинув стул, заявляет:

— Я вас вызываю!

Отредактировано Fyodor Dolohov (2019-07-02 15:32:18)

От кофейной пасти Денисова идёт томный смрад; запах сырого снега будоражит впополам с предвкушением боя; воздух, влажный, точно мокрица, заползает под шубу и щекочет присосавшиеся к поверхности кожи нервы. Обоюдное скользкое извинение было стыдливо развёрнуто из платка формальности и предложено каждым из секундантов стрелявшимся.

Нет, так не работает. Убить — это убить.

Ежели не убить, то главное — расстрелять в Безухове его нутряной бурдюк с топким, желеобразным раскаяньем, который тот поставил кваситься ещё с ночи, с вечера, с того момента, как произнёс роковое: Я вас вызываю!

Долохов лижет изнанку зубов и довольно щерится, когда видит Пьера. Пьер качается, точно ладья в лёгкий бриз, и кормит свою наивную, добросердечную, отрицающую самое Я в нём, в Пьере Безухове, думу.

Мерцающий клавишами зубов оскал тает, едва обернувшись к Ростову. Время сходиться. И что-то вдруг в Фёдоре вспыхивает: не в клубне угрей, занявших брюхо заместо кишков, но там, где в человечьей особи селится разум.

На мысляной всполох у Долохова уже нет времени. Молчание, в котором он смаковал копошение злобы и жажды внутри самого себя, затянулось.

— Ну, начинайте.
— Что ж, — обронил Пьер.

К барьеру вышел Денисов. От острого волосяного запаха, идущего от усов, от зловонного запаха кофе и этой картавости, зарычавшей в сыром сокольницком воздухе, Фёдора начало мутить. Тело его, точно чуя кормёжку калёной пулей, само начало наливаться свинцом. Ветер повернул вспять, и Фёдора обдало запашком томлёного в накрахмаленных простынях, мясного и тучного тела Безухова.

— Так как противники отказались от примирения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову три начинать сходиться.

Долохову — скорее бы: он едва переставляет ноги, точно нанизанные на шомпол. Мысль зреет в нём, лихорадочная и значимая, как молниеносно растёт волна взрыва. Лицо остаётся уверенным, улыбающимся и наглым: это все мышцы его закоченели.

Оно и понятно, почему человек такой жалкий. Будь у Долохова такое тело…

Грудь просадило чем-то горячим, а выстрел прогрохотал только после.

Долохов падает на колени. Николай неловко дёргается, схваченный за рукав Денисовым. Вот же оно.

Не нужно убивать Пьера. По крайней мере, сейчас. Не за чем. Даже во вред.

Вот же оно: Николай не готов. Николай жалостливый и нежный, как пушок едва наросшей на персик плесени. Долохову нельзя выглядеть убийцей сейчас, нельзя показаться бретёром. Лучше — шкура несчастной, но благородной жертвы; лучше — сделаться сейчас слабым, вполне ошибающимся, таким же, как сам Ростов, человечишкой. Человечишке нужно заткнуть кровящую рану хотя бы не пальцем, и уложите его на сани, в конце концов! На санях можно нестись до самого городу, до центра Москвы, там вывальте в гошпиталь, прямо в палату, пропахшую спиртом, таблеточным гноем и корпией, вот так, прям на койку — не говорите маменьке! И сестре! Любимой сестре человека Феди! Они обе не перенесут, что их сын так легко разменивается жизнью.

Долохов задирает дуло куда-то выше, опираясь одной рукой о сугробик, и стреляет почти наугад. Чтоб не попасть в Пьера, ростовую мишень формы круга. Вот же оно.

Свинец из жил схлынул. Тело его точно знало. Умное человечье тело, смекающее, в какую сторону дёрнуться, когда стоит исторгнуть обратно наружу съеденный шницель и когда разучиться жать на курок.

Будь у Долохова такое тело…

Он жуёт снег и посмеивается. Смешки рассыпаются в сторону от него, как золотые бубенчики. Счастлив, должно быть, Пьер, что спасся от пули. Долохову оно ничего — жжёт немного, паскуда — а так без толку. И смешно, и радостно, и хорошо придумал.

В ответ Николаю он только мычит. Ему весело от его смурного вида. Ростов лижет глазами и всё мерит к новому другу Феде лекала острой, простреленной человечьей боли, лекала страдания, обиды и ненависти к противнику, к случаю, к своей неудаче. Ни одно не сходится. Реакции Долохова идут вкривь и вкось. Он и сам толком не понимает, что с ним.

В санях Фёдор лежит головой на плече Николая и глухо молчит, уставясь в простёршуюся впереди белоснежную даль ничего не значащим взглядом, блестящим, как бутафория, стоящая за витриной. Он не вслушивается в вопросы Ростова, должные растормошить раненого и умирающего.

Внезапно он заговаривает:

— Где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил её, убил... Она не перенесёт этого. Она не перенесёт…

Шорох шубы и сердца Ростова елозит где-то в глубине уха. Долохов ждёт, когда закинутая удочка дёрнется в хватке.