sometimes heaven is when i’m away from you, god.

время становится путаным, то ли потому что в четвертой времени не существует, ничто не отмеряется и не прерывается занудными тик-таками.
нет, не так. ты пробуешь еще раз, проваливаешься в сон, твой сон урывист, во сне странник уходит как дым, ты силишься его узнать, но не можешь.
когда просыпаешься, тебе хочется разрыдаться, но тебе нельзя, ты ждешь новостей.
новостей тоже нет. тогда ты мучаешься, новости от этого не приходят быстрее.
сплошная мешанина, ты будто пытаешься, мучительно пытаешься отоспаться после самой длинной ночи, но у тебя не получается, потому что в голове у тебя стучит, ты чувствуешь запах крови и мучаешься снова.
если ты где-то и присутствуешь, то точно не здесь, кто-то во сне укрывает тебя одеялом, которые ты скидываешь, готовая бежать куда-то.
первые рассветные лучики играются с пылью, ты протягиваешь к ним было руку, лучики заплетаются вокруг пальцев, ты чувствуешь, как кто-то наблюдает за тобой, несколько пар глаз сразу.

слухи приходят из коридора раньше, чем приходит тот, кто мог бы их рассказать, и ты срываешься с места, делаешь это настолько тихо, что пропажу мог бы обнаружить только один человек, ты, непривычная быть тихой, непривычная совершенно.
сидишь в коридоре у могильника, прямо на полу, устало положив щеку на колени, а посетители все идут, и их так много, в какой-то момент ты перестаешь их замечать, но слушаешь их слова, которые выходят с той стороны, их случайные пожатия, у них на руках знакомый запах, ты ждешь, когда вереница закончится. живые, мертвые, новые, старые, некоторых ты даже не знаешь. они все идут.
их интерес к жизни всегда был существенно меньшим, чем интерес к смерти.
ты глупо хихикаешь себе под нос, и проходящий только теперь оборачивается, заметив тебя у стены, ты поднимаешься тут же, исчезаешь за дверью могильника.

сознание становится легким, прозрачным, ты встряхиваешься, и темнота расползается перед тобой, а ты просидела там с самого утра и до глубокой ночи.
ночная сестра, завидев тебя, выдыхает облегченно, ты клянешься, что слышишь, как она бормочет себе под нос «слава богу», а сестра из старых, она тебя знает, запихивает в кусающийся рот горькие таблетки – ты уже тогда знала, что большие вкусные – это только витамины. чем горьче и мельче, чем противнее таблетка – тем она сильнее.
ты качаешь головой, сестры всегда будут его любить, всегда будут не любить тебя, всегда будут вздыхать с облегчением, увидев, куда ты идешь и как темнота в панике бежит от тебя, прячась по углам, и электрическое освещение раскрашивает твои волосы в оранжевый, совсем оранжевый.
ты можешь пережить любое зрелище в могильнике – только не его, умирающего. не можешь заставить себя даже шаг сделать.
и бежишь, сшибая острыми плечами косяки, как только узнаешь, что единственная смерть, оставшаяся в могильнике..

ты мотаешь головой, а навстречу тебе бежит девчонка, острая и угловатая, бежит, не замечая косяков, похожая на пожар, хохочет как сумасшедшая, размазывает злые слезы по щекам, хохочет, хохочет, ты машинально отступаешь, пропустить ей, а ей все горько и смешно, за ней пытается поспевать сестра, «не ребенок, а дьявол, ну же, девочка, нужно ложиться!»
они никогда ее не накажут. и им никогда ее не поймать.
а более всего ее не поймать тебе.

sometimes heaven is only the two of us. i know you understand.

ты не стучишь, никогда не стучала, ныряешь в палату, плотно закрыв за собой дверь, делаешь глубокий вздох прежде, чем обернуться – увидеть его, выдыхаешь медленно, слышно, забираешься на кровать и устраиваешься в ногах, смотришь на него по звериному, чуть ли не обнюхиваешь, не пахнет смертью, даже болезнью почти не пахнет, только кровью, но запах крови у тебя будет стоять в носу еще долго, никто не видел, но ты излазила все полы в душевой, только по содранным коленкам можно догадаться, ты сама не знаешь, чего ты хотела или, наоборот, не хотела там найти.
но ты поднимаешь на него глаза, два темных провала, ты облизываешься, подаешься чуть вперед.
ты не говоришь «привет», начинаешь с середины предложения или молчишь вовсе.
ты хочешь, наверное, сказать ему, что он испугалась за него, но знаешь, что сам он был напуган больше.
ты хочешь сказать, черт, такая длинная ночь и такие путаные дни, но послушай.

вместо всего это ты говоришь негромко, заглядываешь в лицо, - не спишь, - не спит, конечно, глаза кажутся еще больше, еще печальнее, лицо ангела, ты облизываешься, дело не в лице ангела, дело в том, что, ты мотаешь головой и добавляешь еще тише, - я по тебе соскучилась.

запускаешь пальцы в волосы, и думаешь, что если бы сидела под окном, прилипнув к нему носом, пытаясь рассмотреть и предугадать – ты бы сошла с ума. на этот раз окончательно.
ты улыбаешься, виновато чуть, даже смущенно, и тихо добавляешь, - я тебе ничего не принесла, прости, я просто.. бежала, - ты сглатываешь и сбиваешься, ты не можешь, не можешь, ты понятия не имеешь, от чего именно, но ты дрожишь, тебя буквально трясет, могильник – это еще одно его царство, не твое, конечно, и ты уязвима точно также, как все, но тебе плевать, ты если нужно и спать бы осталась у него в ногах, прожигая простыни, не смущаясь, оставаясь неприкосновенной и незамеченной медсестрами, нет. не то.
ты чувствуешь очередную подступающую волну ужаса и ты встряхиваешься, когда видишь его, теперь видишь его, наконец, совсем одно дело не видеть его днями, зная, что он где-то в доме, занят своей вечной игрой, ты однажды говоришь ему, что она очень жестокая, и он знает, он все знает, и совсем другое.. не видеть его. по-настоящему не видеть. не дотянуться ни взглядом, ни звуком, ни лучами, запутавшимися в пыли.
- бежала, а потом ждала, ждала… к тебе столько народу пришло, как они всех пропустили, ты опять их заколдовал, - запрокидываешь голову и издаешь глухой смешок, слышишь даже знакомый цокот каблучков среди посетителей, ну и пусть, думаешь, прячешься в трещину в стене и ждешь, дом смотрит на тебя, таких ночей больше не будет, вы оба знаете это.
вот и хорошо.

only petty gods want to be worshipped.

наконец, ты собираешься, поднимаешь голову, лицо озаряется улыбкой, ты только теперь по-настоящему на него смотришь, и тебе об этого хорошо, тебе от этого так громко, так ослепительно хорошо, твой шепот мягок, вкрадчив, вы проваливаетесь в эту тишину, - тебе, наверное, рассказали уже все новости, и задали все вопросы, так что я не буду. но побуду с тобой, ладно?
ты поджимаешь под себя ноги, нащупываешь его лодыжку через одеяло, сжимаешь чуть, обозначая свое присутствие, здесь даже стены от него в восторге, ты поворачиваешь к нему голову, снова, ты предельно серьезна, ты произносишь все также тихо, - я немножко с ума сошла, когда услышала. все может потеряться. и пусть. но не ты, только не ты. очень страшно было? а сейчас?
ты только скажи, только скажи, я заберу, я все заберу, только скажи мне, только попроси меня.

when you said sin, love, you did not mean my legs

ты еще не знаешь, что у тебя осталась всего минута где-то.
минута не больше.
успеваешь отвыкнуть оперировать временными категориями, и как же быстро отваливаются старые привычки.
но едва ли ты обращаешь хоть каплю своего внимания на время, на собственные старые привычки, отвалившиеся от тебя вместе с крошечным (огромным) кусочком старой боли.
ты смотришь на него, чувствуешь это чудовищное облегчение, не так важно даже, что он говорит, но он говорит, кривляется, говорит снова, говорит, не дает тебе паузы даже для того, чтобы сделать вдох, и он живой, совсем живой, а тебе хочется разрыдаться от счастья, ты не знаешь, не знаешь, в какой мере не находишь все это время себе места.
не хочешь знать, что ему рассказали и рассказывали ли вообще. не сводишь с него взгляда, не отрываешься ни на секунду, это чудовищное облегчение.
живой.
совсем живой.

ты включаешься с трудом, надсадно, через силу, усталый мозг никак не может понять, что же происходит, что же не так, а не так буквально все.
взгляд цепляется за его лицо, будто состоит из кусочков, здесь крысиный король, самопровозглашенный, а здесь печальный ангел смерти, а вот здесь, посередине, черт знает, что это такое вообще, что-то новое. ты облизываешься, пытаешься поддержать разговор даже, - да их разгонять, в общем-то.. они сами не слишком хотели рядом со мной, - он прерывает тебя, не дождавшись ответа, ты моргаешь недоуменно, но продолжаешь, - а уж когда я заявила, что они тебя расстраивают.
и прекращаешь всякие попытки хоть что-то сказать. залезаешь чуть глубже в кровать, вытягиваешь перед собой ноги. послушно бережешь предложенную сигарету, закуриваешь, смотришь на него, чуть склонив голову.
ты состоишь из наблюдений и мелких заметок, ты приходишь к нему босой, тебе лет десять и с вами невозможно находиться в одной комнате.
ты приходишь к нему, и..

or the way
you were already inside me.

ты не выдерживаешь, - да куда ты все смотришь?
обрываешь его резко, вскинув руки в запрещающем жесте, остановись, подожди, подожди, пожалуйста.
а что от твоих рук волны жара ощутимые совершенно, ты и не замечаешь вовсе, а после застываешь.
ты не понимаешь, о каких ответах он говорит  - слишком окрыленная самим фактом того, что видишь его снова. (ты не знаешь, сколько еще раз сможешь его увидеть, потому каждый из них жадно впитываешь кожей, исписываешь этой историей себя с головы и до ног, и ждешь, пока смысл впитается, останется с тобой навсегда.)
ты оглядываешь себя, демонстративно, искренне не понимая.
в голове щелкает, ты-то, ты ведь не помнишь, как ты одевалась или кто тебя одевал, это неважно, во что, ты не помнишь, хватаешь вещи, в безумной суете, ты видишь перед собой только новости, приходить разрешили, будет жить.
и ты сидишь, чужая рубашка – те же руки, отсроченные объятья, и ты позволяешь им себя укутать, кусаешь губу. в кровь кусаешь.
(а я всегда знаю, что нельзя сохранить всех сразу, что нельзя быть в двух местах одновременно, что нельзя любить такое количество людей – сердце расколется. я люблю, люблю безумно.
знаю, что любимые не останутся, сохранится только щипучий смысл, записанный глубоко в коже.
нельзя сохранить всех сразу. но хоть кого-то, кого-то. кого-то же можно?
на дом я смотрю будто бы снизу. дом меня не принимает. почему должен начать?)
до тебя уже дошло, не перемотать, не изменить, ты только теперь замечаешь, и это правда то же отсроченное объятье, и чем он тебе нравится, так это тем, что никогда не тянет к тебе руки на людях, вот только все знают, кто укрывает тебя одеялом перед тем, как уйти и перед тем, как ты подскочишь с перекошенным лицом и будут смотреть на него сочувствующе, неблагодарное занятие, сколько ее не корми, все будет на ту сторону смотреть.
замолчите.
командуешь голосам, замолчите.

ты выдыхаешь медленно, поднимаешь на него глаза, в сотый раз, не в последний, знаешь, что не удержишься, порежешься о его лицо, отвернешься снова и снова уставишься на него.
ты молчишь еще несколько секунд, ты произносишь тихо и четко, с убийственным спокойствием, обезоруживающим совершенно, - ты хочешь, чтобы я ее сняла?
ты с готовностью тянешься к пуговицам, ты понятия не имеешь, есть ли хоть что-то под этой рубашкой и это, в общем-то, неважно, это расползается по палате, ты хмуришься.
чувствуешь, конечно. качаешь головой, да что же такое.

ты замираешь – неподвижная, горящая, ты каждый раз думаешь, каждый раз спрашиваешь себя, почему же из всех любовей – любовь к нему тебя не убила.
ты не видела его во сне, ты смотрела ему в глаза, ты знаешь, что будешь ждать его во сне, когда не сможешь ждать его въяви.
но до тех пор.
руки все еще на пуговицах, что тебе рубашка, скажи мне слово – разденусь до костей.
это условности, красивый и некрасивый, одетый и голый, защищенный и беззащитный, голос у тебя все еще тихий и твердый, - я только одного не понимаю. какое это вообще имеет значение?

when you said sin, you meant
how one forgets.

ты хмуришься, сердитая морщинка между бровей делает тебя заметно старше и заметно более полыхающей, ты смотришь на него и тебе очень хочется спросить, почему из всех людей ты вдруг. почему.
- почему это не имело значения для тебя, когда ты.. – ты облизываешься, у тебя явные проблемы с изложением собственных мыслей, ты не рассказывала ему о том, как ты научилась быть немой, как тебя научили, научили быть безликой, как вымыли весь цвет из лица и волос, как не осталось совсем ничего, но ты все равно знала, ты знала все равно и продолжала идти, ты бы там умерла, наверное, и пусть, не самая страшная смерть, но ты проснулась и у девочки в зеркале все еще было зацелованное солнцем лицо и тебе мучительно хочется спросить единственную вещь. каждый раз.
скажи мне, прошу тебя, одну единственную вещь, когда я усну, в этот раз окончательно. ты придешь ко мне хоть раз прежде, чем я исчезну?
единственный раз?
пожалуйста, приходи.

ты перестаешь, наконец, плескаться в этой боли, своей и его, смотришь на него, глаза у тебя совсем черные, горят так, что ночь от тебя отползает на пузе, испуганно, обжегшись, - нет, подожди, - пальцы проворачивают пуговицу, край ровный, замечательно ровный, - дело не в лорде, ты бы не стал ревновать просто к лорду, ты бы со мной так не поступил, потому что.. – ты мотаешь головой, не желая произносить это вслух, - а в чем?

do you remember
how we slept naked?

ты молчишь несколько секунд – долгих, время начинает отмерят свой ход заново и ты не могла появиться здесь раньше, сошла с ума бы заново.
- не говори, если не хочешь. я просто очень хотела тебя увидеть.

you were there.

i will linger,
losing, kissing my beloveds frankly,

провалишься в ощущения, потом, неизменно.
река по обе стороны от тебя огненная – раскаленная. захочешь утопиться – не получится. только расплавиться.
или стать ее частью. неси меня.
ты прикрываешь глаза на секунду, притушить, приглушить ослепительный свет, в палате и без тебя достаточно жарко, достаточно светло, тебе кажется, будто ты не спишь сто лет, а может быть это происходит на самом деле.
беда в том, что ты не хочешь его огорчать. никогда не хотела.
беда в том, что это происходит все равно.
хочешь стряхнуть все это, стряхнуть все это, хочешь, но не можешь.

в голове у тебя нечаянная тишина, которую ты ждала так долго, они все говорят о нем, все эти дни, говорят о нем, темы другие есть, но ты выбираешь только эту, похоже на тебя, говорят о нем, говорят, и ты не можешь больше это слушать, исползала каждую трещинку в поисках ответа, пробовала даже молиться и была сама себе смешна.
такая большая и такая глупая.
и обессиленная, ты склоняешь голову на чужое плечо, не в силах больше выдержать упоминаний, триста тридцать три версии одной и той же истории, которая выворачивает тебя наизнанку, и ни одного ответа. и чувствуешь руку поверх волос, а вместе с ней приходит тишина, тишина нарочитая, только шорох волос, которые гладят, да шорох одежды с другой стороны, но шорохи нежны, они не шепчут тебе о страшном.
и ты закрываешь глаза, чтобы не расплакаться.
хотя слез у тебя, конечно, нет.
тебе кажется, что все, что у тебя было, на самом деле, ценного и дорогого, любимого, безгранично и нелепо, как только ты умела, сейчас находится очень далеко. и в могильнике над этим чем-то колдуют пауки.
и все эти люди врут, конечно. нужно чуть больше, чтобы вот так просто победить смерть.

ты выслушиваешь его, с тупым интересом рассматривая стену перед собой, ты думаешь, что столько собрала, столько боли у них забрала и так разбавила ее своей, что у тебя выбора нет, кроме как греться, бесконечно пережигать чужую боль, пока не останется ничего, иначе она убьет тебя.
когда-нибудь. наверное.

pulling up radishes
and capping all your pens.

слова достигают тебя, ты поворачиваешься к нему, улыбаешься, в тебе так много от девочки, которая ставила на уши могильник, улыбка озорная, ты смеешься почти, в тебе так мало от этой девочки, - если бы. слушала бы. слышишь себя? не тошнит от этих «бы», сплошные воображаемые ситуации, - вздыхаешь, скидываешь обувь и подтаскиваешь обе ноги к себе, забираясь в кровать, тебе никогда не научиться вить гнезда так, как это делает шакал, но тебе это не нужно, тебе везде тепло, и ни одно гнездо тебя не вместит.
- предложил бы, значит. себя. целиком. кто, ты? – головой мотаешь ожесточенно, - это даже для воображаемой ситуации.. чтобы предложить себя целиком, нужно и быть целым, знаешь? а ты не целый. перестал быть очень давно. а может и не был никогда. и чтобы ты делал? сматывал части скотчем, чтобы потом мне вручить? и злиться на меня, что не беру. а знаешь, почему не беру? потому что ты так не сможешь, маяться будешь. а еще потому что ты человек леса. и тебе без него жизни нет. а если ты думаешь, что есть, то ты себе врешь. и мне врешь, - переводишь дыхание, ждешь, что запал иссякнет, но нет, даже близко нет, слова – горячие огненные мячики, рождаются на языке и могли бы обжечь его – но нет. ты облизываешься, - и меня. меня бы тебе стало тоже очень много, знаешь? не поместилось бы. если все тебе одному доставалось, что всем раздаривается, ты..
и замолкаешь, неловко обхватив себя руками, терпеливо ждешь, пока успокоится, но не успокаивается, не успокоится никогда.
рано или поздно все сердца превращаются в бомбы, когда начнет меняться солнце, оно погубит всю галактику.
что случится с тобой?

- ты не понимаешь. а где и тебе понять, больше тебя лес, наверное, только.. кого. слепого любит? слепого. ты не понимаешь, у нас с тобой разговор слепого с глухим, глупо как-то получилось, - и ты хохочешь, хрипло и горько, смех выдает тебя, а больше ничего.
и ты усмехаешься про себя, еще горьче, ведь там, где он тушит сигарету об одеяло, ты всегда готова была предложить ладонь.
- ты, обласканный, зацелованный, принятый. я сама должна, неважно, как плохо получится. сама. не с твоей щедрой подачки, ты мне ее бросишь и, - запинаешься, произносить такое – больно, тяжело и не хочется, не хочу, хочешь мотать головой и упираться, не хочу, - и исчезнешь. тебе все бежать пора. не понимаешь, да? не поймешь никогда, не хочу, чтобы ты понимал.

there are no good kings,

а после ты встряхиваешься, легко, упрямо, по-собачьи почти, если бы солнце было собакой, то очень лохматой, мокрой, роняло бы солнечные капли повсюду.
бросаешь на него взгляд, быстрый, теплый, ты можешь много вещей, знаешь точно несколько, которые ты не можешь совсем, тебе просто не дано, - знаю, что соскучился, - отвечаешь шепотом, - и знаю, что знаешь. не делай так больше, перепугал ужасно. а соломон твой.. сам не рад будет, что так получилось.

и спрыгиваешь с кровати, забыв про босые ноги, морщишься, дотронувшись до пола, холодный и принимаешься копаться в тумбочке в поисках кипятильника с чаем, - хочу, конечно.
ты никогда не могла одного – уйти чуть раньше, чем родное и любимое оторвут от тебя с мясом, со всеми слоями кожи, захватив чуть-чуть волос.
ну и пусть, думаешь, извлекая кипятильник на свет божий. ну и пусть, пусть, пусть.
одна беда, зато какая. ты едва ли кого-то больше него любила. но не все же в этом мире о любви, пусть даже огромной и пустившей корни так глубоко, что сколько не руби и не копай, что-то да останется?
нет, совсем не все в этом мире о любви.

что я могу тебе? не предложить в обмен даже, нет. что я могу для тебя сделать, все, что могла я уже сделала.
и от твоих «бы» мне тошно.
от твоих бы мне бешено. а ты швыряешься ими, не думая. никогда не думал.
может тем и лучше, когда начинаешь о твоих бы думать, то в тело уместиться уже не получается.
хочется покинуть землю. вернуться на небо. или куда там возвращаются.
а может никуда не возвращаться.

ты садишься рядом с ним, ждешь, пока кипятильник сделает свою работу, смотришь на него равнодушно, а он, как назло, не торопится. прислоняешься спиной к рыжему, холодный, холодный и больной, тогда ты прикрываешь глаза, могла зацеловать и его, и шрамы, и сделать так, чтобы в комнате жарко было, но молчишь, медлишь.
- я не хотела тебя обидеть. просто так, как ты говоришь.. ну. так не бывает. или я так не могу. и врать не хочу. ни тебе, ни себе. так что, давай не будем, пожалуйста? не будем врать, я не хочу тебя на такой ноте отпускать, не смогу. разве не заслужили мы немного честности.

only burning palaces.

i am not ashamed,
the story goes.

а потом он полыхает тоже.
знаешь, что он умеет и подводишь к точке кипения, пока оно займется, загорится, поднимется к самому потолку. и ты смотришь. руки не тянешь.
ты молчишь.
ты произносишь очень тихо, тишина в твоем голосе, тишина в тебе, гулкая и непроглядная, если тебе и было страшно, то не сегодня.
ты не боишься его. ты боишься за него. ты боишься за тех, кто вокруг него и к кому он прикасается, может быть. за себя не боишься.
что с тобой еще можно сделать?
и потому говоришь очень тихо, твой голос – четкий, ты говоришь, - будешь вскакивать так резко, вскроются не только те шрамы, что ты уже этим сегодня вскрыл. но и новые. и это не.. неуважение к тому, чем ты был. что с тобой было. я бы никогда, слышишь ты? никогда не назвала это подачками. и тебе не позволю. и тебя котенком тоже.
глаза отводишь, сама отворачиваешься, но остаешься. всегда остаешься, а дальше..

ты можешь сказать ему, что нет, табелей успевающих ты не видела, но не представляешь, как еще слепой мог подняться так высоко, если не любовью леса. но молчишь. не то, чтобы не смеешь. только вы оба знаете, что речь идет не о слепом.
ты могла бы сказать, что.. да черт знает, что ты могла сказать, ты прикрываешь глаза на секунду, ждешь, пока тишина прогремит и уляжется. пусть утихнет. успокоится. и ты вместе с ним.
а потом отвечаешь, неожиданно звонко, - а ты не сравнивай! прекрати сравнивать нас! – открываешь глаза и сверкаешь, ослепительная вспышка, как ты сама не ослепла, черт знает, может научилась бы видеть больше, а может потеряла бы всякую чувствительность, вместе со своей новообретенной оторванностью от мира зрячих, - ты все не поймешь никак. ты мне никогда.. котенком не был. даже если чувствовал себя так. и.. – ты давишься, вот оно, начинаешь давиться, не можешь пропихнуть слова наружу и не можешь проглотить их, они сбиваются в горле, они тебя задушат и ты испытываешь приступ ужаса, оглушительный и неподдельный, господи, да что же это, как же.

ты хочешь подскочить тоже, но понимаешь, как это будет смешно, стоишь, мелкая и воинственная. и орешь на него снизу вверх, пока не охрипнешь, кто увидит – от смеха сдохнет. если не отползет раньше на пузе, испуганный.
- и я тебе не котенок, и.. и если ты разницы не видишь между тем, что было тебе дано и что ты мне пытаешься, то дурак еще больший, чем прикидываешься, потому что.. – и замолкаешь снова, твоя злость – бессильная и нелепая, сходит на нет и на ноль, также быстро, как появляется.
заканчиваешь ты шепотом, страшным, гулким, отчаянным шепотом, - я прошу тебя. мне надо разобраться самой. я не лезу в твои отношения с домом. я не лезу в твои отношения с крысой. или с кем-то еще. я не лезу. так по какому праву ты решаешь? почему ты принимаешь решения за меня? почему ты так со мной? говоришь, я как с маленьким с тобой. а ты что делаешь? почему я не могу для себя решить, почему ты мне это позволить не можешь, я что, не смогу, совсем глупая по-твоему?

i swear i will learn
to leave a room

а может быть это все вопрос доверия.
может быть, однажды ты просыпаешься и понимаешь, что если там все останется также – ты ждешь того, кто не придет или придет зацелованнный, залюбленный, почти незнакомый. и ждешь его бесконечно.
то ты просто сойдешь с ума.
- и, конечно, решать не мне, - заканчиваешь тяжело и через силу, - вот только проверять я не хочу. не смогу. хорошо, если я не права. может ты и целее всех целых. и без леса обойдешься. почем мне знать. но проверяй это иначе. не в мире условностей, каждая из которых у меня уже вот здесь, - указываешь на грудь, слева, и смеешься, - когда не выдержит, будет обидно.
ты склоняешь голову, смотришь на окно, на него, на кипятильник, на тумбочку, далеко за пределы окна и мучительная, кусачая грусть пробирается внутрь, ты закусываешь губу, чувствуешь на языке вкус крови из старых и свежих, сегодняшних ранок, а хочется выпустить всю и сразу к чертовой матери и мазать, мазать ей стены.
нарисовать огромное солнце и уйти в стену через открывшийся проход.
а может сразу наверх. к огромному светилу, которое тебя так пугало в детстве.

хочешь ответить, может и свалюсь. не страшно.
хочешь ответить, что там мебель так просто не сдвинешь, подвинула бы обязательно.
но злой быть не хочешь.
- прости меня, мне просто действительно нужно.. самой. а не чтобы ты мне все в руки вложил. и исчез. а я не знала, как на это богатство смотреть так, чтобы оно не резало. мне надо самой. иначе я с собой жить не смогу.

довольно и того, что и с тобой теперь не знаю, как.
и от чего держишься за меня так отчаянно, когда давно перерос?
медведя я таскаю в сумке и обнимаю каждый раз, когда невыносимо.
он по форме идеально закрывает любую сквозящую больную дыру, как ты так подгадал, черт знает.

и ты позволяешь себя обнять, конечно, проваливаешься в холод и шепчешь еле слышно, не прячешься, нет, пусть слышит, что у тебя осталось, что можно от него прятать или что нужно от него прятать, - ты холодный такой, я бы навсегда уснула в этом холоде. и мне бы снились холодные сны. и ты бы не снился, ты бы был здесь, к чему тебе туда приходить, - тебе не отогреть его никогда, это мелочи, но до тех пор, пока к теплу тянется – ты здесь не напрасно, у всего есть смысл, даже у тебя, - ты ведь придешь, когда я совсем усну, правда?
и ты думаешь, ну до чего я глупая, ты прощаться с ним не можешь, не умеешь, дрожишь всем телом и запрокидываешь голову ему на плечо, остаться, остаться вот так, повториться в тысячах других могильников и других ситуаций, пусть обнаружат вас каждый раз здесь, или пройдут, мимо, не заметив, а вы будете. будете в этом моменте всегда.
- да ты просто тоже не умеешь абзацы закачивать.
находишь его руку, вслепую, тянешь на себя, обнимаешь крепче, молчишь.
понимает, говорит.
и хорошо, удивительно, если так. замечательно.

without touching

когда ты поворачиваешься к нему, утыкаешься носом в щеку, закрываешь глаза, наконец, на заявление о мандаринах отвечаешь негромким «угу», вроде ты услышала, но вставать сейчас, конечно, не будешь.
- если мы потом там встретимся, это будет хорошо. и это будет правильно. и я буду тебя всегда ждать. и искать тебя всегда буду. и пытаться узнать. в любом из лиц. везде тебя найду. а остальное, знаешь ли, неважно, - ты не знаешь, как объяснить, слов у тебя нет, совсем, что у тебя вообще осталось, нераздаренного, своего, вы все хотите, чтобы болеть перестало и пока рвете когти, делается еще больнее, глаза у тебя плотно закрыты, может быть, ты просто хочешь помочь. в очередной раз. упростить непростую картину, черт знает. и ты не знаешь.
- я хочу это вот так запомнить, хочу чтобы что-то осталось, хочу.. – и теряешься, потому что о таких вещах говорить даже не то, что нельзя. невозможно.
ты продолжаешь держать его за руку, конечно.

every part of your face.

you are my sweetest downfall
i loved you first, i loved you first.

тебе бы научиться уходить до того, как это превратится в выход души из тела, отделение одного от другого.
тебе бы научиться остановиться.
до того, как сильно, нежно и больно превратится в невыносимо.
хоть раз задержаться, подумать, удержать себя у края, но ты бросаешься, ты бросаешься, не думая, неотвратимо.
ждешь удара, или не ждешь вовсе, он наступает все равно. отскабливаешь себя от дна, поднимаешься, идешь дальше, бросаешься снова, срывается с утеса, солнце исчезает в море, ты вместе с ним, даешь этому проглотить тебя и замираешь, там глубоко. там очень глубоко.

ты понимаешь, что сказать тебе нечего, не можешь, не хочешь говорить, слова – вот они, сворачиваются в руках, чернеют и исчезают снова, не могу больше.
понимаешь неожиданно четко. все, не могу больше, вся вышла, не могу больше, пощади, избавь меня.
тебе, на самом деле, все равно, обнимет он тебя или придушит.
не придушит никогда, одна беда.
и почему.
сегодня – слишком долго, слишком долгий день для тебя одной, но ты устала, светить устала, не могу больше. повторяешься снова. сбиваешься.
закрываешь глаза.
завтра будет короче. а послезавтра еще короче. и, наконец, дни побегут так быстро, что никому из них за вами будет не угнаться.

тебя почти тошнит, так много помещается в этом теле, невозможно больше тащить за собой.
ты плачешь как идиотка, хочется выплакать все слезы и выпустить всю кровь, загореться самой и сжечь могильник, он-то выживет, он всегда выживает, а тебе хочется уйти в ослепительной вспышке, чтобы не появиться больше нигде.
не могу больше.

beneath the sheets of paper lies my truth

ты поднимаешь глаза к потолку и видишь себя, в окне видишь себя, чернеешь и сворачиваешься, тысяча собственных лиц, одинаково измотанных, одинаково уставших, одинаково черных и одинаково потерянных.
ты, поцелованная солнцем, в другой жизни, в совсем другой жизни, для которой ты умерла, попав сюда, для которой тебя убили, тебе говорят, весна моя, зацелованная солнышком.
и все это из-за меня, думаешь ты.
когда я, наконец, отучусь?
хочешь, чтобы солнце, огромный монстр в небе, скорее пугающий тебя, сцеловало кожу с костей, унесло все это прочь. а не солнце, так пусть это сделает он.
почему, в самом деле, нет.

с тобой можно делать что угодно, глаза твои плотно закрыты и ты будешь реветь в три ручья, потому что еще один день так, на самом деле, было бы невозможно вынести.
все, что ты можешь сказать, все, что ты хочешь сказать, единственная фраза, которая у тебя осталась, - так правильно.
вот и все.

тебе тошно настолько, что ты сняла бы тело, небрежно, через голову.
бросила его под ноги.
попрыгала сверху, истерически хохоча.
иди к черту, иди к черту, иди к черту, слабое, больное, в жизни не притронусь к тебе больше.
иди к черту!
ты задыхаешься, это и плохо, и хорошо.
если я закрою сейчас глаза, то может быть, не открою их уже больше никогда.
иногда мне хочется, чтобы доставая свою бритву она не остановилась.
не остановилась.
не могу больше, говорю. не могу.
выпустите.
раскроите снизу вверх, до конца, до победного, выпустите меня отсюда.

множество людей, без душ и без лиц.
неуловимо похожих на нас. их я вижу тоже.
жду только, когда они увидят меня.

i have to go, i have to go

голос к тебе возвращается нескоро, впихиваешь это в последний состав, в последние утекающие минуты.
- я хочу сама. чтобы мы с тобой были на равных. а не ты меня туда забросил и я с тобой навечно связана, эта связь мучительная, тяжелая. этим вечным канатом, этой вечной болью, ты отходишь и он натягивается, он постоянно натягивается и пульсирует, это невозможно слушать. и ты скажешь, что связан со мной тоже. и ты прав. ты прости меня, я просто всегда думала, что проще быть тем, кто уходит. и ты уходишь, слышу, как ты за углом хохочешь, ты уходишь, это хорошо и правильно, я не знаю, не пойми меня неправильно, но я не могу больше. проще быть тем, кто уходит. не тем, кто остаётся. ждать. ждать. а вдруг не вернёшься. вернёшься ли вообще. я бы хотела тебя встретить если не как равного, то.. понимаешь? не хочу, чтобы это было твоим, здесь столько твоего, а ты даже не видишь, ты не знаешь. не потому что от тебя противно, я бы от тебя все приняла, я бы.. я просто  не хочу, чтобы это был ты. потому что если вся моя новая жизнь будет пахнуть тобой, болеть о тебе, если ты будешь написан на каждой клеточке, я не смогу так дальше, не смогу так больше. не делай этого со мной, пожалуйста. может быть, чтобы призраки прошлого нас не мучили. чтобы не болеть каждый раз, как.. а если ты не хочешь, не можешь так, то это я понимаю тоже. но ты.. ты пойми. тоже. пожалуйста.
не заканчиваешь.
я тебя, невыносимо и каждодневно, возвращаюсь мысленно, прокручиваю в голове, и не верю тебе. я тебе не верю совершенно.
ты не останешься, тебя ждут в сотне других мест.
а меня не ждут нигде. я умерла для той жизни, скоро умру для этой, я не хочу ждать и не ждать не могу тоже.
мне нужно самой, чтобы вспомнить.
мне нужно самой, потому что я не хочу остаться там, неприкаянная. 
а тебя ждут в сотне других мест.

ты бы позволила ему сделать с собой все, что угодно. подставила и руку, и шею, и сердце. туши, кусай, делай, что хочешь, только делай это со мной.
у тебя было около сотни причин принять то решение, которое ты приняла.
и только одна – поступить с точностью, да наоборот. послушать его.
принять то, что он так настойчиво вкладывает тебе в руки.
но руки у тебя дрожат, и ты дрожишь, и так не может, не может больше продолжаться.
а в палате жарко и накурено, и пахнет горелым и остывшим чаем и чем-то еще.
ты не можешь выразить это словами, не можешь укутать свою боль и сделать ее красивой, не можешь.
рука на горле – твоя собственная.
и в грудной клетке шарится твоя собственная.
ты любила тихие дни в могильнике и любила делать их шумными, любила, когда он смеялся вместе с собой.
не любила оставаться одна в тишине.
однажды тишина стала невыносимой и убила тебя.
окрасила мир в серый.
ты никогда так и не вернулась, а если и вернулась, то это была уже не ты вовсе.

когда я закрываю глаза, я все думаю.
встречу ли я тебя, когда открою их снова.
а если не встречу, то перестану ли когда-нибудь ждать.
и почему так тесно, так больно и так тяжело дышать. разве такими мы должны быть?
куда мы пойдем, когда некуда станет возвращаться.

and the bible didn't mention us, not even once.