[nick]velimir woytowicz[/nick][icon]https://i.imgur.com/rjFa1Bz.jpg[/icon][status]кто смоет с нас эту кровь?[/status][fandom]wizarding world[/fandom][char]велимир войтович, 33[/char][lz]спустя время я проснулся оттого, что <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=59">солнце</a> запустило мне пальцы в глаза. ничего не помню.[/lz]

Ванная переполняется воспоминаниями: Велимир касается волшебной палочкой виска, сосредотачивается (рассредотачивается на мелочи) и провожает жидкое серебро взглядом (странно, что не медь). Искаженное лицо (Лидия?) слепо смотрит на него с перламутровой глади, тянет белые руки-кости и зовет к себе окунуться мертвые воды Стикса — Велимир залезает прямо в парадной мантии, ныряет с головой и не может нащупать дна; затем и поверхность куда-то исчезает, забирая запасные ключи от квартиры с собой. Серебро нагло лезет в широкие рукава, обвивает запястья браслетами-наручниками и тянет во влажную темноту; давление ломает ребра, выжимая из груди остатки кислорода — просыпаться Велимиру приходится со слезами на глазах от асфиксии.
На часах только понедельник.

Во снах ванная комната покрывается плесенью по углам, когда настоящая вылизана до одержимого блеска кафельной плитки; во снах из слива Велимир вытягивает длинные медные волосы-проволоки, в реальности — остервенело разматывает их со своей шеи (сентиментально складирует в ящике комода).

В спальне непростительно душно (говорят, если открыть окно, то явятся незваные гости),
уж лучше будет душно, пожалуй.

Во вторник тиканье часовой бомбы в мозгу порядочно раздражает, щекочет нервы и верно не дает спать — Велимир думает, что если бы жил не один, то мог бы разбудить, поднять и скоротать время за чаем \ за кофе \ за бестолковым переливанием из пустого в порожнее, а так дельного разговора придется ждать до вечера пятницы. Велимир сжимается на краю постели, комкая влажными пальцами простынь (сейчас-то уже не так жалеется, что соседей нет, ха?), тщетно пытаясь выкашлять раздражающий нутро механизм;
тик-так, герр Войтович, что вам сегодня снилось?

Грета зачастую щедро поливает его настойкой бадьяна, скрепляя осколки личности воедино; когда Велимир приходит домой, то сметает собственную пыль в угол, чтобы не забыть захватить и выбросить. Из прихожей тянет медом, яблоками и детством — жалко дарить такое мусорному пакету,

а Грета говорит так будет лучше для Вас
(выбор — это иллюзия).

Мешанина мыслей путает дни недели местами, сливая следующие три в один невкусный коктейль — засыпать (да разве это сон, герр Войтович?) почти получается, просыпаться — отнюдь. Зеленые вспышки водят хороводы в сознании, стучат согнутым пальцем по лбу и выкладываются в слово-имя; Велимир силится прочесть — в одну сторону получается Лидия, в другую — Грета (по первой болит сердце, по второй — голова).
Кажется, на календаре ночь на четверг, когда Велимир марает бумагу изумрудными красками (нужно показать Грете, она поможет); возможно, это была не ночь, а утро и не на четверг, а на среду; возможно, никаких вспышек не было вовсе, а был свет и не зеленый, а солнечный (от такого Велимир как-то проснулся и даже нормально сделал первый вдох).

В какой-то из дней он точно покупает фрукты, запирается с ними на кухне и устраивает тщательную мойку, начищая до блеска и страстно избавляясь от неугодных микробов. Груша оказывается подбитой, Велимир долго решает что же с ней сделать — оставить \ съесть \ выбросить и останавливается на последнем (кидает ее к медовой пыли и медной ржавчине в прихожей); яблоки, наоборот, — как на подбор. Когда все помыто и разложено на тарелке — аппетит пропадает бесследно
(яблоки остаются гнить, но к пятнице куда-то деваются) (Велимир пытается вспомнить съел он сам или кого-то угощал, но память подводит, подкидывая совсем не то).

Кажется, вчера (?) медь вокруг шеи замоталась особенно сильно, а ведь ночью даже и не пахло (или ночь и была?). В толпе по дороге домой мелькают солнечные зайчики и отблескивают рыжим от волос прохожих, зеленые иголки прячутся в глазах, неприглядно торча и царапая — Велимиру приходится вжимать ногти в яблочную мякоть ладоней до лунных отпечатков, чтобы не сорваться на бег. Из дома крадут запах мёда, коридорная пыль куда-то бесследно пропадает.

Лидия встречает его, машет рукой из спальни (щерит улыбку, смеется наивному братцу глазами), а когда он все-таки добирается до, увязая в паркете и переступая через себя с каждым шагом, то осознает, что ждал его промозглый ветер из распахнутого окна.
Уснуть в ночь на пятницу не выходит.

В кабинете Греты пахнет удивительно знакомо, но признать не получается, а спросить не выходит — слова застревают в горле и режут пищеварительный тракт (Велимир запивает чудный запах собственной кровью, шумно сглатывая); покрасневшие глаза бегло осматривают кабинет на наличие внешних изменений — ничего, а аромат назойливо продолжает тревожить рецепторы.
— Определенно, миз Вашке, — в висках барабанит тупая боль, вжаться в диван приходится сильнее обычного (грудь сдавливает). Язык вяло ворочается во рту, поэтому заготовленная за неделю информация вываливаться из него совсем не желает. — Кажется, словно Вы всегда тут, — пальцы устало стучат по лбу (жаль, что если начать с Вами там разговаривать, то придется сменить врача). — У Вас новый парфюм?

со стен нереиды
мне улыбаются… бедные девушки!Лидия смеялась задорно, широко распахивая рот и щедро демонстрируя окружающим белые зубы; Велимир в детстве представлял, что через щеки у нее протянута нить (зубная, наверное), за которую потянешь — и губы растянутся в улыбке, отпустишь — и лицо успокоится, расслабится. Иногда Велимир баловался и нарочно дергал за них, удерживая насильно, не отпуская часами; в последнюю из его забав нити обрываются и остаются некрасиво висеть (с ними и хоронят). Сейчас простить себя за шалости не выходит от слова совсем, ведь больше Лидия добровольно нигде и никогда не посмеется (Велимир не помнит звуков).
Грета говорит, что это нормально
(Грета не спрашивает почему Лидия должна была смеяться) (Велимир и сам знает ответ — он был плохим братом и ему так хотелось — Грета это знает, но почему-то не говорит вслух).
— Миз Вашке, а когда последний раз Вы смеялись? — (а сколько Вас в вас, ха?) Велимир меняет звонкую з в обращении миз на глухую шипящую с-с-с, спокойствие на нервозность
(мертвую сестру на живую).

Чужая память хранится в песочных часах (своя рассыпана по грязному полу, где Грета иногда отделяет мусор от крупиц золотых воспоминаний), а Велимир за ними следит и вовремя переворачивает (иногда досыпает лишнего, иногда набивает свои карманы); маглы, с которыми приходится работать, жадностью не отличаются (они о ней быстро забывают). Один из грехов же остается при Велимире (а то и большая часть) — он алчно забирает чужое (материнскую память и любовь, например), прячет далеко, в закромах, и надеется, что никто не найдет (не вспомнит).

В одной из голов он откапывает чужой рыжий волос, грубое волокно и острый осколок с голубым глазом
(интересно, если показать матери, то вспомнит ли?);
хуево становится за считанные секунды после
(осколок равнодушно вскрывает нарывы).

Зеркало в спальне преданно хранит разные воспоминания — вот полгода назад мать, изредка навещающая его, осматривает комнату с пассивным одобрением, вот Велимир с равнодушным лицом меряет парадную мантию перед слушанием по делу коллеги,
вот хитрая Лидия там же поправляет волосы (а это когда было?)
(подождите, стойте).

кирпичом проступает плечо, и железные
                                                       руки каркаса
В старом доме, в детстве, пахло влажной древесиной и сухими материнскими объятьями (первое ненавидеть, второе — терпеть). Если высунуть язык, то на него осядет сахарная пудра; если сделать так же в его квартире сейчас, то придется давиться золой и пеплом (ему кажется, что будь у них отец — все было бы иначе). Велимир свой прошлый дом любит, но не особо — заметки и напоминания о Лидии разбросаны везде, если знать куда смотреть. Он единственный, кто знает точно: на совместной фотографии пустое место было занято больше двадцати лет (дыра в сердце даже забывшей матери все равно не затягивается) или помнит про то, что царапина на дверном косяке отслеживала вовсе не его рост (Велимир-то словно сразу вымахал до нынешнего, да); лимонное дерево, посаженное Лидией, он называет своим и оставляет в гостиной (на память, ха?).

За выбитым кирпичом в собственной комнате Лидия прятала дневник (теперь и там тоже пусто). Иногда Велимиру кажется, что он его забирал после похорон, а затем иллюзия перебивается мыслью, что если бы — то нашел бы уже несчастную тетрадку в своей квартире с тысячу раз,
может ее вообще не было, а?

делают взгляд печальным.Хочется сказать, что лимонное дерево и миндаль — это вкусно, что сочетание очень знакомо (вы мне кого-то напоминаете), но Велимир лишь скупо кивает и аккуратно укладывает информацию в памяти (удивительно, но у моей сестры тоже было такое дерево, знаете?) (поразительно, но я люблю миндаль, представляете?);
никто не поверит в такие совпадения
(Велимир думает, что все в порядке и вдыхает глубже).

— Эта неделя не задалась, — неохотно выдавливает Велимир, разглядывая собственные узловатые пальцы. Будь в них что-то (чья-то шея, м?) — пришлось бы сжимать и давить, чтобы тремор не показывал своей раздражающей головы, а так остается растрачивать остатки энергии на сопротивление проявлению внешней слабости (под пытливым взглядом Греты совсем нелегко вообще-то). Цикличные мысли о сестре съедают энергию на завтрак, сжирают самообладание на ужин, ничего не оставляя взамен — кроме бессонных ночей после насыщения, конечно;
Велимир иногда хочет пойти и выблевать все из своей памяти, чтобы побыть нормальным,
иногда ему кажется, что именно это и случается после посещения кабинета Греты, но легче не становится.
(да уж, подумать время точно было)— Почему бы нет? Новая методика звучит отлично, — (вымученная улыбка выглядит также) если начать записывать все, что он видит, то Грета, наверняка, назовет его сумасшедшим
(сделает ли слово произнесенное вслух его им на самом деле?).[nick]velimir woytowicz[/nick][status]кто смоет с нас эту кровь?[/status][icon]https://i.imgur.com/rjFa1Bz.jpg[/icon][fandom]wizarding world[/fandom][char]велимир войтович, 33[/char][lz]спустя время я проснулся оттого, что <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=59">солнце</a> запустило мне пальцы в глаза. ничего не помню.[/lz]

снова ямкой твоя память
где фильм начинается с догадки, потом в рождение уходит

велимиру бы выспаться как следует: проснувшись обнаружить, что пробелы заполнились сами — острыми буквами и цветастыми картинками из психологических тестов (а может и черно-белыми, кто знает), кое-где цифрами, кое-где настоящими воспоминаниями, пустое место бы таковым точно быть перестало (бегущаястрокамыслейвыгляделабыкактотак). на пепелище памяти выросли бы цветы: лилии, розы, лимонное дерево, миндаль, крапива; могила сестры окружена другими покойниками, по ночам они ее, наверняка, охраняют — лидия заслуживает; кладбищенскую землю заметает снегом, а у надгробия лилии не вянут — посмертная магия, думает велимир, которой не было, выплескивается и греет; а может это он ее навещает и меняет цветы (а может и не он).

велимиру бы во снах перестать путаться в бронзовой леске, застревать в рыжей паутине, снимая налипшее со всей возможной аккуратной брезгливостью; нити оплетают руки, кажется, что проникают в приоткрытый от удивления (от испуга?) рот, застревают в черных зрачках — влезают в каждую пору и не торопятся обратно. он вытаскивает канатные пряди из собственной глотки вместе с черными кровавыми сгустками, мятными листьями и ягодами белладонны (то, что он не достанет — его отравит).

возможно, если бы велимир выспался, то исчезла бы лидия из настоящего (он же ее придумал, правда?), осталась бы ее могильная плита и разложившееся под ней тело (оно же там есть, да?). в его снах у лидии тяжелые волосы и легкие, холодные руки мертвеца; когда она кладет их ему на лоб — боль проходит

(боль — это иллюзия, как фантомно ноет отсутствующая конечность, так ноет
ампутированная конечность велимира — память).

и вот мы уже в настоящем понимаем перемещение кадров как копку лопатой

велимир просыпается и откашливается, пытается отдышаться и задыхается; лежит на спине и рассматривает потолок часами — белый, ровный (что ты там еще пытаешься увидеть? грета говорит, что там никого ничего нет); тени серые, черные с привкусом фиолетово-розового ранним утром — если ждать достаточно, то иллюзорная мистика сна исчезнет с рассветом (вопрос откуда рыжие волосы на соседней подушке, правда, никуда не исчезнет — вчера их не было, сегодня появились).

[ грета удивленно улыбается: «герр войтович, какие волосы?»; грета спрашивает: «покажете?» ]

велимир запирает окна и двери (колопортус раз, колопортус два, колопортус три): подергать все ручки, удостовериться в иллюзорной безопасности (миз вашке, я вам точно говорю, что никого не могло быть), закрыться в спальне. звуки сводят с ума сильнее звенящей тишины, рассвет не приходит, а приползает на коленях (или то герр войтович двигается к нему навстречу) — велимир покрывается липким потом и тонет в собственном ужасе; велимир шепчет пустоте извинения — лидия почему-то прощать не хочет.

— пожалуйста? мне это нужно.

реальность растворяется кубиками сахара в горячем чае — велимир ненавидит сахар, ненавидит чай и ненавидит реальность, когда в ней нет лидии — в реальности есть грета, но грета не лидия — грета не прячет пальцы в его волосах, не касается колючего подбородка — велимир ищет глаза (голубые? зеленые? какие они должны быть), смотрит в мертвую пустоту,
пустота смотрит на него в ответ.

отрывистую и дикую оплавленную червями будто ядро касается
через почву через вчера

— миз вашке, — говорит велимир, рассматривая потолок в ее кабинете: отвратительно ровный, отвратительно белый со светло-серыми бегающими тенями — глаза режет, смотреть скучно и неприятно, а велимир все равно продолжает. если искать отклики на его слова на лице греты, то можно забыть о себе, о чем говорил, о чем-то важном — пустота не отражает ничего, грета не отражает тоже. — лидия не хочет меня прощать. я был всего лишь мальчишкой, что я мог сделать? — велимир раздраженно бьет кулаком по спинке дивана, спинка дивана бьет в ответ
(надо же, почти и не больно).

велимир знает, что мог смолчать о сестре, когда нужно \ сказать о матери, когда было необходимо, но

— грета, скажите, что я мог сделать? — нервные недосыпы, кошмары и зеленые пятна перед глазами доводят до резкой импульсивности, до судорожных действий: он не садится рывком, он дергается, подернутый крюком за ребра вверх, чтобы посмотреть в лицо миз вашке, пытаясь найти хоть что-то или ничего (ничего). болезненная горечь сочится и затапливает кабинет, велимир, кажется, готов в ней утонуть.[nick]velimir woytowicz[/nick][status]кто смоет с нас эту кровь?[/status][icon]https://i.imgur.com/rjFa1Bz.jpg[/icon][fandom]wizarding world[/fandom][char]велимир войтович, 33[/char][lz]спустя время я проснулся оттого, что <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=59">солнце</a> запустило мне пальцы в глаза. ничего не помню.[/lz]

на ночь мы достаем память — из мозга, из головы, из омута — кладем засохшим обмылком у раковины, чтобы не забыть засунуть назад утром; иногда велимир и не вспоминает, что выложил, иногда — не находит, всегда — моет руки, натирая до грязно-белой пены, смывая под холодной водой; всегда — прячет остатки в бороде, проходясь ладонями по сонному лицу. из зеркала на него смотрят две луны, повернутые разными сторонами — на один глаз тень падает (это темная), на второй — тусклый свет от лампы (сегодня полумесяц, полнолуние было вчера); в зрачках скрывается ночное небо, звезды — пыль на антраците.

/ велимиру снится утопия невозможное, где все счастливы: грета держит его за одну руку, за другую — лидия; они блестят четырьмя маслянистыми глазами на двоих и улыбаются зубными провалами (у кого-то из них нет переднего зуба, у кого-то — клыка). велимир кладет руку на плечо сестре, другую — собственному врачу, прижимает к парадной мантии обоих; пахнут они одинаково испорчено, неправильно — забытым ужином и мятой газетой. велимир опускает голову аккурат меж их голов: у одной волосы вьются медной леской и режут щеку, у другой мягко прямятся жухлой травой; если намотать на кулак и потянуть, то одни вспашут мясо, вторые порвутся сами. у кого какие, конечно, непонятно /

в больницу святого мунго утром привозят пострадавших, вечером — пострадавшие приходят сами; грета неизменно изо дня в день полирует взглядом противоположную стену кабинета. велимир, когда проходит мимо, заглядывает в окно, в щель под дверью, в неприкрытую створку — грета будто и не работает вовсе, а ждет его. интересно, — думает велимир, — что она будет делать, если не прийти — наведается ли к нему домой от беспокойства или обрадуется свободному времени? велимир думает о счастливой грете, луна поворачивается темной стороной — сухой смех (или то кашель?) слышно отчетливо, а вот лицо скрывается в тени (скажешь, что радость — не поверят).

— как сегодня другие ваши пациенты, миз вашке? — любопытствовал, кажется, когда-то велимир вслух.
ответила грета или нет вспомнить не выходит; вслух или нет — тоже.

предупреждающий сигнал на головную боль: зеленый. от работы перманентно тошнит и плохеет — obliviate выбивает на зубах трещины, набивает на языке оскомину; чужие воспоминания в голове путаются пушистыми нитками, налипают паутиной, завязываются петлей на шее, а распутывать никто не помогает (обратитесь к врачу, войтович).

грета вашке пропускает под витым канатом тонкие ледяные пальцы и давит на сонную артерию в поисках пульса (ну, еще поживете, а пока посидите так — что вас беспокоит?); у велимира темнеет в глазах и, кажется, впервые вспыхивает зеленый свет.

пальцы лидии мертвыми пауками заползают под ворот рубашки, велимиру жутко, но и поворачиваться не хочется — если это действительно лидия, то нужно задавать вопросы (откуда, как, почему) (простишь?), а язык поворачивается совсем в другую сторону;

— ушла ты, лидия, а я остался, — усталость в голосе сквозит надуманным равнодушием и инфантильным безразличием. кажется, что с момента смерти сестры, чай из того самого стакана реальности отпивался по глотку, а сейчас на дне остались две жалкие чаинки — и те смерть предсказывают (или сумасшествие? у велимира всегда было плохо с прорицаниями).

материнский голос сварливо хрипит в голове старым креслом-качалкой, ссохшейся дверью и четвертой от входа ступенькой; у божены морщинистые руки и грустные глаза, у велимира — наоборот; в каждом зрачке по складке, где хранится воспоминание о лидии. иногда он думает о том, что будет, если намазать кремом — разгладится ли, выйдет ли наружу.

— не вспомнит, — а если и да, то заберу еще раз.

грете улыбаться не хочется даже из вежливости (да и никому не хочется); сухие глаза скупятся на позитивные эмоции — с той же маской велимир выполнял работу (стойте спокойно, пожалуйста, сейчас вы все забудете);
— если это не лидия, то кто? — ваша методика ужасна, я запутался, образов слишком много, чтобы разобраться. — почему она не прощает?

вы бы простили?
[nick]velimir woytowicz[/nick][status]кто смоет с нас эту кровь?[/status][icon]https://i.imgur.com/rjFa1Bz.jpg[/icon][fandom]wizarding world[/fandom][char]велимир войтович, 33[/char][lz]спустя время я проснулся оттого, что <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=59">солнце</a> запустило мне пальцы в глаза. ничего не помню.[/lz]

[nick]velimir woytowicz[/nick][status]кто смоет с нас эту кровь?[/status][icon]https://i.imgur.com/rjFa1Bz.jpg[/icon][fandom]wizarding world[/fandom][char]велимир войтович, 33[/char][lz]спустя время я проснулся оттого, что <a href="https://glassdrop.rusff.me/profile.php?id=59">солнце</a> запустило мне пальцы в глаза. ничего не помню.[/lz]

то было вчера: буквы прямые, послушные, последняя так и норовит соскользнуть, оставив на языке вогнутый порез, рассекая кровавую мышцу насквозь (он как-то слышал, что маглы язык прокалывают сами, а не буквами режутся, вставляют в образовавшуюся дырку пошлую железяку — удивительно). еще в польше мать учила его писать собственные имя и фамилию — к отцовской приучился быстро, а вот новая-старая фамилия матери велимиру никак не нравилась: вроде проще, а вроде какая-то сухая, неправильная (грабовская), ее писать совсем скучно (вот если наизнанку вывернуть, то, быть может, и запомнится). мальчишка отвлекался и вместо нее рисовал дерево — раскинутые ветви вылезали за поля, оставаясь на лаковом дереве письменного стола смазанным напоминанием; инициалы велимира по рисованным листьям уползали двумя толстыми чернильными гусеницами куда-то за бумажную реальность.

сегодня: язык греты выгибает его имя на свой лад, сминая гласные в блинный ком: откусываем два куска — один прожуем, а тот, что подгорел — выкинем под стол и вспомним, когда заведется плесень. грета щедро делится, передавая ему смятую часть с зубными отпечатками; велимир кладет ее в рот — она встает поперек горла. раньше он собственный именем не давился
или ?

честность — это воровство; велимир думает о том, что может это имя вовсе и не его — просто ему сказали и он поверил,
а потом забыл.

велимир стирает пыльную поволоку с глаз и пытается найти то, что же он упускает — что от него прячется в темноте (и при свете дня, впрочем, тоже); сестринское имя выведено на пергаменте цвета слоновой кости множество раз почерками всех мастей — где-то пишет он (буквы округлые, сдобные, перо заворачивается в бублик), где-то грета (резкими черточками мягкость режется на составляющие и подается к столу); на серебряном подносе что-то присыпано сахарной пудрой, велимир стирает ее незаметным движением, чтобы обнаружить могильную землю, разложившееся тело и опарышей (ожидаемо).

лидия напевает ему тихим голосом в кабинете греты (вы тоже ее видите, правда?), слова пролетают мимо белыми галками-птицами — кажется, что стервятники — велимир точно разглядеть не успевает, а запомнить не получается. мелодичность расслабляет, убаюкивает, сознание ускользает скользкой рыбиной, а он за нее и не цепляется вовсе: серебрящееся чешуей тело само насаживается на рыболовные крючки; затягивает под воду, топит и лезет в рот, вынырнуть (проснуться) не выходит, вдохнуть тоже — вода бутылочного цвета душит, застилает и пачкает стекляшки зрачков тиной. когда велимир приходит в себя, то видит два зеленых осколка — глаза греты смотрят настороженно, взволнованно;
— а где лидия? я не успел ей ответить,
я не успел отказаться, — слова выливаются изо рта мертвой водой.

велимир боится забвения до дрожи, до подавленной истерики, до тошноты; велимир говорит пустоте мимо греты:
— я найду способ вспомнить.

велимир не говорит: «я не хочу забывать

имя греты выцарапывается ножом, пишется острыми черточками, составляется из пошлых железяк — когда его произносишь язык не просто режется, а вырывается через гортань; обычно велимир говорит: «миз вашке», сейчас через горло пропускаются железные блестящие канаты, воздух кровавыми хрипами вырывается из образовавшихся дыр — велимир спрашивает:
— грета, как мне простить себя?

велимир ищет ответы — в пыльном коридоре квартиры, в узком ободке ногтей, в чашке греты — но не находит и забывает вопросы. раньше он спрашивал у греты о том, сходит ли с ума, сейчас единственно важным кажется заслужить прощения у мертвого тела. поперек горла встает трупная водица, серебристая чешуя, комья земли и рыжая леска, на свежей могиле блестит зеленое бутылочное стекло — когда велимир подходит к надгробию, то с неверием читает там собственное имя.