[icon]https://i.imgur.com/COiJGuV.png[/icon]каждую зиму алина ненадолго оставалась одна; в желанном покое крылось благословение, в приятной разуму тишине — нечто зловещее. мальен с детьми уезжали в ос альту на несколько дней — кушать имбирное печенье, пить из огромных дымящихся самоваров клюквенный морс и облепиховый чай, разбрасываться снегом, пушить его на ладонях (она плотно затворяла двери, ставни на окнах, и почти не зажигала свечей). слуги разбредались гулять, дышать друг другу на пальцы чтобы согреться, праздновать в тесном кругу и она желала каждому добрых дней, на прощание вверяла по мешочку сластей для младшего поколения. сама не ела конфеты — они тускло горчили на языке. по пальцам размазывались лакрица и марципан, но всё оставшееся неизменно становилось ворохом мусора, шелестящими обёртками; зима казалась не сотканной для празднеств — она убаюкивала, дышала в лицо смертью, морозила до костей и была дивно похожа на александра. алина ненавидела зиму до злой дрожи, та насмешливо забрасывала её дом снежными комьями и сгущала темноту — солнце скрывалось за плотными облаками, тьма накрывала равку и в ней не было ни капли света (прямо как в алине) (ни единой капли); спрятать голову под подушку, накрыться одеялом, сцепить зубы и переждать.

зимой в этой стране (в этом мире) алина слыла лишней — и это было мучительно.

с отъездом мальена в ос альту рушилась гипсовая маска вместе с прослойкой внутренней обороны, алина беспощадно сдавала позиции чтобы к его возвращению вновь собраться — играть в жизнь порой было даже здорово (влажные поцелуи, piece and love, мы делаем что-то хорошее и что-то правильное); наверное, но правильное тоже пахло сладкими-сладкими конфетами, жёсткой мочалкой алина раздирала до синяков кожу чтобы смыть с себя этот мерзкий запах вместе с любыми напоминаниями о том, как могло бы быть иначе.
она не верила, что иначе вообще могло.

александр расщепил бы её, не заметив; сколько крови предстояло бы счистить с себя вместо конфетной сладости, скольких принести в жертву чтобы на её родной земле установился мир? сколь дорога могла бы выйти цена? за то, что царило в равке сейчас, алина заплатила всем что у неё было (собой) — и больше с неё нечего было взять, однако с каждой затянувшейся раны целебная корка срывалась медленно, с садистским упоением, и пальцы, срывающие, были её собственными. алине хотелось сделать вид, что эти руки ей совсем незнакомы, но притворяться получалось плохо — с другими она могла играть почти так же блестяще как николай, наедине с собой её мир хохотал и разваливался (в какой момент победа обернулась неудачей неведомо было даже святым)

cмеркающихся в ней шагов скворешни,
прососанные в темноту и вниз
по улицам, неразрешённых.

эта зима была призвана обернуться сущим кошмаром, и у него были серые глаза, жёсткая линия скул — алина просыпалась и моргала, запихивала в глотку край одеяла чтобы не заорать, отказывалась верить увиденному но не могла отвести взгляда
александр
антрацитовые птицы выбрасывались в её окно, ломали друг другу крылья и вырывали перья, алина ходила босой по своей комнате — под ногами было липко, мягко, и невообразимо знакомо пахло
александр
что-то противно шевелило щупальцами в её голове, обволакивало рассудок, и всё в доме было подёрнуто влажной серой дымкой — её антикварный подсвечник, любимое кресло у камина; возле него увядали цветы, осыпались золой прямо в бледные ладони
александр

— ты не можешь быть жив.
она выходила босой на улицу и под ногами трещал снег — холод, замораживающий снегирей и волков, не пробуждал её из сонного забытия, не прогонял прочь тьму, чьи-то чёрные перья и чужие видения. пальцы ворошили мёрзлую землю, ранили о неё ногти — алина искала не помощи, она жаждала подтверждения тому что:
— я убила тебя.
место, в котором с его смертью поселилась пустота, заполнялось пронзительным мраком.
— ты мёртв.
там, где раньше жили их узы, теперь завивался вихрастый сумрак, то прикасаясь к ней излишне мягко, то стискивая лёгкие и сердечную мышцу до зубовного скрежета. алине казалось, кто-то устроил сеанс пыток её измученной душе — отщипывал нить за нитью, зализывал старые раны чтобы не сдохла раньше времени и начинал новый круг. несколько прошедших в одиночестве дней чудились долгими годами — она запускала пальцы в волосы и её прижимал к себе страх.

ты должен быть мёртв мёртв
александр

тени расползались по углам и потому алина выбрасывала себя за порог, прочь из тесного здания, больше не слывшего уютным — куталась в тёплую шаль, опускала вниз глаза (подними их и там снова его лицо окажется)
— я просто схожу с ума.
мысль о помешательстве являлась спасительной — быть может всё это она себе просто придумала, напрасно не показавшись столичному лекарю ни разу после отъезда; быть может и мал никуда не уезжал, и в приюте никогда не было детей, и не погибал от её рук дарклинг — от паники она задыхалась, а когда скользила по снегу глазами, неизбежно впечатывалась в его тень но не могла рассмотреть деталей.
— ты похож на тёмное марево. я даже не вижу твоего лица.

спиной алина вжималась в закрытую дверь и фантазировала, что там больше нет входной ручки — только ворох снега под ногами, кусачий мороз и клубящиеся воспоминания.

— твоя мать не говорила мне, что прятки были вашей любимой игрой.[nick]alina starkova[/nick]

[icon]https://i.imgur.com/COiJGuV.png[/icon][nick]alina starkova[/nick]полосатую бязь окуная
                               в голубую февральскую грязь
                                                так никто не смеется как ты

алина видит его — клубок теней; всё в нём живёт, дышит, тянется ближе, и она позволяет себе один единственный шаг. за спиной протяжно гудит дверь, как будто прощаясь; если постараться, можно отследить дрожь на уровне позвоночника, снежинки цветом равные волосам, температуру воздуха, опустившуюся ниже разумного. в присутствии дарклинга меняется абсолютно всё, кажется алине — под подошвами сапог иначе хрустит снег, ветер на другом языке говорит с деревьями, а те совсем перестают отвечать, оплетая друг друга ветвями. жаль, что алина — не дерево, и её никому защищать (оплести алину здесь могут только тени, и отторжение до того ощутимо, что в левую ладонь она впивается всеми пальцами — белые следы от чужих улыбок разгуливают по трясущимся рукам)

это не страх, хочется оправдаться ей, точно не может быть он — алина не боится дарклинга, ведь ей известно его имя. двадцать три раза она записывает его на шелестящей бумаге в ос альте, двадцать три по приезду в керамзин, в сворованной из приюта книге. дарклинг в её голове просит не хоронить его, говоря что-то про осквернение — последнюю просьбу алина выполняет, но всё равно возводит свой собственный прощальный алтарь. вручную собранными камнями, в леске за домом, она выкладывает унылейшее надгробие и каждую неделю носит туда что-нибудь бессмысленное — испачканные сажей серебряные серьги, отрез смоляного фатина, недописанное письмо. там, под землёй, никого нет, всё фикция — алина опускается щекой на прохладную и сухую почву, расстёгивает несколько пуговиц на блузке, прикрывает глаза. иногда ей самой хочется обратиться землёй, засыпавшей нечто важное, притворное и несуществующее на самом деле. кто-то говорит, что александра морозова никогда не существовало, всегда был только дарклинг, и алина закрывает руками уши чтобы не слышать — от того, что ночь возьмёт себе иное имя, она не станет менее чёрной.
его титулы на чужих устах кажутся позорным богохульством — что вы знали вообще, выплёвывает алина, по каплям сцеживая свой собственный яд, кто дал вам позволение говорить о том, что всегда будет её по праву.

                                         проведи меня кругом на крюков
                            подавай же мне крепкую руку
      на раскатанной черни катков

алина не готова слышать звук его голоса (он отвечает); её тело скрючивает фантомной болью, будто ударили один раз электрическим током — в преддверии пытки, только для пробы. она хочет броситься бежать, но паника подвешивает к каждой ноге по гире, и лодыжки не в состоянии сдвинуться. колени у алины трясутся, руки обвисают вдоль тела безжизненными плетьми пока он смеётся, щекочет дыханием её шею, оказываясь непозволительно близко. сил хватает на то, чтобы подавить рвущийся наружу истерический всхлип. мрак ластится к ногам и проникает в грудную клетку, в пустой алининой груди как раз предостаточно места — света там больше нет, потому проходите и располагайтесь, пожалуйста. о коврик можно не вытирать ног.

— катись в бездну, — сплёвывает она, наблюдая, как даже снег вокруг покрывается непривычной лакричной изморозью (так черно, будто ей выкололи глаза, и теперь она будет нуждаться в нём ещё больше)

— ты не можешь быть жив, — огоньки чужих зрачков вспыхивают то тут, то там (лиц погибших не видно, только глаза горят жёлтой ненавистью). — я тоскую, и мне всё просто кажется.

слышать это — н е о б х о д и м о с т ь.

стоять неподвижно кажется непосильной ношей, но цепи связывают руки, пальцы, соединяют, не позволяя отстранения. мозг перестаёт воспринимать сигналы, отключает и другие органы чувств — деревенеет язык, кожу заливают чернила и дёготь. в алине ни капли света чтобы бороться, энергии и чужой воли хватает на то чтобы опереться о чьё-то тело позади собственного и подавить ещё один тягучий всхлип. пусть ей только кажется — липкой плёнкой страха всё равно укутывает с поразительной быстротой. отсутствие вокруг людей кажется блажью (дети, случайные прохожие, мал) — даже галлюцинация дарклинга видится опасной, способной навредить и причинить боль. если здоровый рассудок был ещё одной ценой, алине придётся расплачиваться.

скольким ещё предстоит заплатить.

— пожалуйста, уходи.
она едва шепчет, но он наверняка услышит — в груди тянется и нервно дрожит знакомая струна. кожа у алины тонкая, от прикосновения к струне кончики пальцев кровоточат.
— пожалуйста, — она задерживает дыхание, — александр (уходиуходиуходиуходиуходи)

[icon]https://i.imgur.com/COiJGuV.png[/icon][nick]alina starkova[/nick]

на прогалинах смерти погребальные флейты

погребальные флейты на прогалинах смерти

бесконечною лентой леты
вечно:

зимой алину укутывает даже меньше, чем дарклингом — до его прихода было холодно в шерстяной шали, а после стало тепло и почти что здорово; зубами она вцепляется в нижнюю губу чтобы пробудить способность сопротивляться (та не отзывается). галлюцинация становится реальнее её самой — темнота различима лучше полупрозрачного свечения, от которого совсем ничего не осталось; алина вытягивала руки сотни раз, но с них ни срывалось ни единого огонька. если заклинательница солнца умерла в каньоне, кто сейчас стоит у неё за спиной и что ему нужно?

александру нужна была сила — алина вздрагивает; потому что в нём самом было слишком много, оставалось только подобрать подходящий сосуд для хранения излишков.
(она оказалась бракованным)
алина улыбается, но ей совсем не смешно.

кожу разрывает поцелуями (алина считает) — пять красноватых ссадин остаются на плечах, алым пятном на снегу стелется упавший платок; дарклинг разворачивает её, слой за слоем, достаёт из кожуры и лишних одежд, распахивает рёбра наизнанку и, улыбаясь, разглядывает. рук глубоко не запускает — безопасность важнее; александр точно умеет рассчитывать нужное количество прикосновений и никогда не ошибается.
алина склоняет голову набок чтобы ему было удобнее — поцелуев пять (уходи) и они болят у неё под кожей (уходи) но она ничего не может с этим сделать (уходи); алина любит оправдывать себя тем, что не смогла, и ей всегда верят (все, кроме александра).

зима отступает, пятится, глухо укатывается прочь; даже ночь подбирает ресницы, зубы и одеяния, расшатывается на одинокой мёрзлой ветке и смотрит с безопасного расстояния — что может случиться, когда они снова друг другу приснились (чёрный еретик, наверное, почти не видит снов, но алина видит их постоянно, и ночь впервые сдаётся раньше). спасибо, милый; алина щурится, размышляя — спасибо, что все кошмары остаются за гранью когда ты заменяешь их одним-единственным, спасибо что темноты так много, а зимы и ночи здесь больше нет.
она вздрагивает, не прекращая считать (уходи) — раньше её свету угрожал мрак, но что с неё взять теперь, когда даже света не осталось? алина думает — если скажет ему, он больше никогда не придёт.

(уходи)
разыщет других святых.

— всё, что ты лицезреешь — результат твоих трудов, — она шепчет, пока рот не подёрнут белёсой снежной плёнкой, — мы сделали это друг с другом и я пытаюсь заново научиться жить.

---

когда дарклинг был, алина постоянно шаталась над пропастью — мост разломался, она повисла на тонких досках и несколько раз больно ударилась о скалы чтобы не упасть. темнота лизнула ей лодыжки и пятки, забралась под юбку и змеёй свернулась у бёдер — всё это время не двигалась и притворялась мёртвой, а с его приходом снова зашевелилась, прикусила кожу и сползла вниз.
тьмы должно было стать меньше с разрушением каньона, но когда алина выбралась из оврага, оказалось, что темнота бывает не только внизу — всё вокруг ею заволокло, залило смолой и торфом, и она, наконец, погрузилась с головой. возвращение дарклинга было неизбежным, наверное — они оба потерялись в этой тьме, а сейчас он отыскал её чтобы больше никогда отсюда не выбираться (когда весь мир — чёрный, тебе просто бежать некуда)
(уходи)

алина, привет,
бежать некуда.

дарклинг — неизменная сила тяжести; всё в теле алины им повреждённое и им же заново созданное, вся кровь собирается в мелких венах и капиллярах, смеётся, теряет цвет. подле него так легко быть белой — не прозрачной, а льдистой и опалово-белой (что-то солёное скатывается по скуле вниз, теряясь в ключичных впадинах; это почти как снег, только совсем чистый, чистый и мёрзлый, как всё вокруг них)

губы к ней едва прикасаются — прикосновения александра легки, как будто боится спугнуть; алина улыбается, потому что пугать ему здесь больше некого (когда-то была сол королева, после осталась только беглая обманщица). волосы всё ещё белые — на память (белый не равно свет).

— я больше ничего не могу сделать для тебя, александр, — алине стоит чуть склонить голову и говорить она будет прямо в его губы (чтобы точно расслышал); слова ещё можно распробовать на вкус, и её сейчас — полынь и гречавка. если алине горько, пусть горько будет и ему самому, — света во мне не осталось даже на нас двоих.

горечь алина сглатывает, губы очерчивает только дыханием — она прикасалась к ним в прошлой жизни (даже волосы тогда ещё больше напоминали глину и орех, в них не было ничего снежного).

не имела права тогда — кто позволит ей сейчас?
(алине нечем от него защищаться)

александр живёт у неё под сердцем — чёрной раненой птицей; алина достаёт её каждую ночь, чтобы свернуть шею, но птица смешно топорщит крылья, клюет руки до кровавого мяса и улетает прочь.
(позже алина её снова находит)

уходи.

[icon]https://i.imgur.com/COiJGuV.png[/icon][nick]alina starkova[/nick]                                                молчание — золото
                                                                               любовь это голос серебра

алина зажмуривается; голос и прикосновения игнорировать можно, растекающуюся по венам магию — уже сложней. слов она не слышит — александр раскрывает рот у самого её уха, наружу выскальзывают облачка седого пара, льдинками застывают у мочки и цепляются за край (почти как серьги, пара крохотных бриллиантов и форма у каждого своя). понимать алина отказывается — чёрному еретику бы внушать в сердце ужас, но сила внутри неё откликается; алина столько месяцев не чувствовала даже крохотной её части, а дарклинг появился и снова нашёл. запустив руки в снег, он не оцарапал о мёрзлую землю пальцев — почва умаслилась кровью, стала податливой и мягкой, на свет вышло извлечь и бывшую заклинательницу солнца, и само небесное светило. алина повертела его под языком, осторожно сглотнула, прислушиваясь — не обожгло. только показалось на мгновение, что тепло вернулось, будто бы никуда и не уходило — жило в ней всё это время, просто под слоем снега, а теперь ему помогли расцвести.
алина осязает не отвращение — трепет; он забирается под волосы и одежду, мягко щекочет кожу и она вздрагивает, вздрагивает против воли и здравого смысла. когда свет идёт изнутри, остальное теряет значение.
алина сама — свет.

она хочет что-то сказать: язык распухает, застревает в горле и отказывается повиноваться. алина воздевает глаза к небу, откидывает голову на чужое плечо. звёзды говорить с ней также отказываются — больше не выглядят равнодушными, но и не являют особой заинтересованности. они тоже похожи на бриллианты, на снег в её волосах, на белёсые капли росы на тёмном полынном поле (пахнет горько и упоительно — потерей, болью, грядущими переменами). полынь бы пахла даже под снегом, думает алина — может пропитала бы и его, и сама проросла бы сквозь, устремилась побегами и соцветиями наружу. сил в ней точно больше чем в самой алине — та не справилась сама, пришлось дожидаться дарклинга. может ей просто чудом повезло, что он исхитрился выжить? сейчас, когда магия снова согревает её изнутри, алине становится так страшно как никогда не бывало прежде — вдруг она лишила бы себя этого по глупости, по случайности? вдруг похоронила бы и в равке, и в себе — свет? в себе оно, конечно, страшней.
алина эгоистка — на плече александра удобно. так, наверное, могло бы быть с ней всегда; вот только равноценным ли выходил обмен? алина не помнит. ей неведомо, что может оказаться ценнее жара под кожей — она вытягивает вперёд руку и та почти горит изнутри; хочется плакать, обрушиться на снег и рыдать от облегчения, но дарклинг удерживает её от падения. александр, может, и не прощает ей попытки избавиться от него, но чернота уже привычна и хорошо знакома, ластится резким зверем к ногам — полусгнившая и холодная.
алине плевать.

                             любовь это голод
                                                                                                  это обратная сторона голода

пальцы светятся изнутри, сияют ярче жаркого дня в пустыне, ярче медовой глазури на тонком слоёном тесте; магия сотрясает до основания, алине кажется — она может вспыхнуть факелом и никогда не догореть. прохлада мрака обнимает точно руки дарклинга; не позволяет сделать за край шаг. усилителей у алины больше нет, но разницы почти не чувствуется — когда-то ей говорили, что дарклинг и сам живой усилитель. огонь рассыпается по её коже и осторожно вплетается в его собственную — нить вьётся, полотно выходит красивым и узорчатым; тёмное на светлом, светлое на тёмном.

                                                    помоги мне
                                                                                                                      время это другая улица

алина цепляется за его тёмный кафтан пальцами — послушно оборачивается, впервые цепко и внимательно смотрит в лицо; тьма увивается клубнями, смягчает черты и делает их ещё красивее. лик александра никогда не бывает обманчиво мягок, сколько не разливай по нему молоко он остаётся резким и острым (сейчас просто чуть менее, чем бывало всегда). алина думает, что если это — ловушка, то удалось ему мастерски; капкан захлопывается не над ней — в клетку попадается само солнце. отворяет дверцу, заходит туда по своей воле и падает навзничь — смеётся. ну какие, в самом-то деле, клетки у солнца; когда лучи его расстилаются над всей землёй, когда равку и керчию оно держит в одной ладони. солнце не пытается испепелить александра морозова — мягко вклинивается в его темноту и позволяет дотронуться.

там рассыпается
золото                      золото                    золото           золото

алина жмурится когда губы дарклинга к ней прикасаются — они почти знакомо прикусывают и она вздрагивает, обращаясь светом; бриллианты расцвечиваются лимонным и абрикосовым, в волосы закрадывается янтарь. золото плавится у алины на кончике языке — мягкое и сладкое; она чертит поцелуями дорожку линией его губ, и каждое прикосновение на вкус сразу и горчица, и груши, и золото (горечи не остаётся, ничего не остаётся кроме шафранового лакомства).

она отстраняется чтобы отыскать в темноте руку дарклинга — и вложить свои пальцы в его.