Сколько шагов требуется, чтобы раздавить Либерио? Это могла бы быть задача по алгебре, но о титанах в их учебниках предпочитали умалчивать: в качестве тяжеловесных объектов приводились киты и производственные станки. Тогда что? Формула, которую они бы рассчитали с Магатом — есть город, Х или Y, есть цель — сравнять, есть и средство. Только в этот раз титанами были не они. Магат молчал, и морщины на его лбу сжимались, точно под прессом — такое случалось с ним часто, но в этот раз, хоть Пик и не могла объяснить почему, особенно сильно. Это хорошо. В иной день с Магатом приятно было поговорить, но сегодня совсем не хотелось.

Деревья шумели так же, как и везде, и становилось светло, как каждое утро. Если встать или сесть неподвижно, можно было ещё почувствовать, как гремела земля; в этой дрожи не было ни ритма, ни очереди — просто дребезжало, как радио с неправильной частотой, и вроде как отдавалось в костях — ну конечно, как землетрясения. В Марли землетрясения бывали только в газетах: в Средневосточном Союзе случилась тряска, магнитуда семь и четыре, погибли двести, пострадали восемьсот, и все, читая, крутили у виска. Неужели у них там такие хлипкие домики? Да, — говорили, — надо строить нормальный фундамент. Потом, когда Тайбер закончил речь, выяснилось, что марлийские домики складываются как карточные — слабые несущие стены, аварийные крыши. Все просто об этом забыли — слишком давно не видели.

— …к?

В чаще пела особенно усердная птица — ту-у-ту, ту. Ту-у-ту, ту. Так несколько часов.

— …ик?

Солдатка с чёрными волосами — на «М», — стояла у потухшего за ночь костра и смотрела в угли, а потом потянулась рукой к шее, чтобы что-то нащупать; пальцы зависли в воздухе и упали, и М стала заново разжигать огонь.

— Пик!

Пик моргнула. Габи сидела рядом, волосы у неё торчали, платье было ещё на удивление чистое, а глаза — большие, настойчивые, как у медвежонка, которого они однажды видели в зоопарке.

— Да?

— Ты, наверное, ещё хочешь спать, — предположила Габи. Помолчав, она опустила взгляд. — Я говорю, мне кажется, с Жаном у нас шансов намного больше.

— Нам все нужны, — серьёзно кивнул Фалько. — Чем больше, тем лучше.

— Ага, вот. Так что хорошо, что он нас простил, — Габи улыбнулась и натянула носок, — да?

Это определённо было лучше, чем если бы он не прощал.

— Конечно, — согласилась Пик, потрепав её по спине. Правильно и справедливо было бы сказать что-то ещё.

Они ждали продолжения пять или десять секунд, и, когда брови Габи поплыли вверх, а уголки губ выровнялись, а потом и совсем опустились, Фалько взял её за плечо и шепнул:

— Пойдём спросим, что с завтраком.

Тогда они ушли. У них, наверное, было чувство, что кто-то им — завтраком — обязательно занимался, потому что так и должно было быть, но Райнер не выходил из палатки, Анни точила мечи, и вообще они её толком не знали, Магат молчал, а она, Пик, смотрела на свои сапоги. По крайней мере с тех пор, как она тут, с тех пор, как они сюда приплыли, ноги у неё не болели.

— Доброе утро, Пик! — из ниоткуда громыхнуло на зрительной периферии, приземлилось совсем рядом, как яблоко на голову, и, пусть за волосами было не разглядеть, Пик сразу поняла — по праздничной бодрости, по запаху тоже, конечно, — кто это был.

Они лежали все вместе: Райнер, Анни, она, Фалько и Габи. Причины не было, никто даже не предлагал, были ещё палатки и лежанки тоже, просто так вышло. Лежали в ряд; казалось, слышно было, как у Райнера отрастали выбитые зубы. Они все были там, все до последнего, и оттого становилось слишком ясно, кого не хватало — если бы они были все, пришлось бы намного теснее. Уснуть не получалось — перед сном Фалько плакал, потому что знал, что, будь с ними Кольт, он бы его обнял, как, должно быть, они спали, когда Фалько был маленьким; теперь он лежал рядом, вжимаясь в бок то к Габи, то к Пик, и она видела его растёртые, красные, как у титана, веки, и не дышала, а потом вспомнила. Порко — там. Всё, что от Порко осталось. Вдруг стало душно. Она поняла: они лежали в ряд, как перед ямой. Везде были тела и руки, надо было выпутаться, и она завертелась, как вертятся мокрые черви, которых ловишь рукой в дождь и пускаешь скользить между пальцами. Пик споткнулась о ногу Райнера — он ничего не сказал, — и пот тёк по лицу и спине, и казалось, что ползти придётся целую вечность, но тогда бы они проснулись, и стало бы только хуже. Она выбралась. Кто-то кончился вчера, кто-то кончился четыре года назад, кто-то закончится сегодня. Завтра, скорее всего, закончатся все. Она должна была спать — она ещё пригодится, когда рассветёт, но где, если не с ними? Был лес, но лес вариантом не был — она попробовала, но не смогла. Хотя бы последнюю ночь полагалось — хотелось? — нужно было остаться в себе, собой. Она осмотрелась. Никого не было, и она вспомнила ещё кое-что. «Всё надо попробовать хотя бы один раз», — сказала она Порко полушутя и к кому-то подначивая; она не могла вспомнить, к кому и к чему, но помнила, что Порко так и не стал — усмехнулся, пошуршал и не стал. Он сказал что-то вроде: «а если узнают?» Ясно, что тогда. «Ну, значит, перед смертью», — ответила она быстро, толком не думая. «Подобрать момент, успеть. А наказать никто не успеет». От костра всё ещё пахло — пригарь, овощи, глубокий очерченный голос, живой блеск глаза за мутным стеклом, глупая улыбка, бестолково утешавшая то одних, то следующих, и с которой они протянули Пик миску с рагу. Рагу, перемирие, ничем не оправданное доверие — всё это они предлагали, и она не понимала, как и зачем. Единственное, что она понимала: она хотела успеть. Она не трогала одеяло — ещё согревал пар, и она всё равно бы не стала, она только хотела попробовать — только лечь рядом, чтобы узнать, каково это — так, с кем-то таким, и отдельно — с ними. Они не спали, Пик слышала их дыхание. Пусть они забудут. Они лежали, совсем не двигаясь, и Пик видела будто затылком напряжённый стиснутый рот и сдвинутые к переносице брови. Потом выровнялось: вдох, выдох, они стали ворочаться, и им наверняка что-то снилось. Этого было достаточно.

Теперь Ханджи заглядывали ей в лицо, что-то пытаясь высмотреть — стыд или объяснение, и ни того, ни другого Пик им дать не могла.

— Какие планы? — поинтересовались они. Какие ещё планы?

Они сидели, развалившись как дома, и чуть не касались её ногой. Нога дёргалась, вопрос был нелепым, а всё, что последовало за ним — горьким, и они ничего не сказали — ни слова про то, что было, и Пик выдохнула. Удивительно даже, как умудряешься волноваться о такой чуши, когда есть поводы повесомее. Похоже, все они просто теряли рассудок; Пик много раз это видела, когда гремели траншеи, когда прижимали к краю без снарядов и пуль — вспоминали матушек и отцов, братьев, сестёр, детей, друзей, соседей, школьные байки, сады и парки, мосты и реки, медали, любимую марку шоколадных конфет, первую рыбалку, развод и свадьбу, брошенные уроки музыки или брошенное дома нестираное бельё. Ханджи были ничем не хуже — что здесь, что в Марли всё одинаково; в конце концов, всех их прижало уже насовсем.

— Поиграла бы в бейсбол.

Она задумалась.

— Мне не нравился генерал Кальви. Я бы его пнула, но он уже умер. Надо вас, наверное, за это поблагодарить.

Что будет, если пялиться на них так же сильно? 

— Я бы съела мороженое.

Развернувшись, Пик наклонила голову набок и стала внимательно рассматривать их лицо — нос длинный и то ли добрый, то ли хитрый, глаз умный, и всё оно так и просилось на что-нибудь знаменательное — бюст, марку, или что у них принято на Парадизе.

— А вы?

Отредактировано Pieck Finger (2023-03-25 19:48:13)

На самом деле Удо хотел перевозчика. Он сказал по секрету: все думают, что лучшие — бронированный и колоссальный, потому что ничто их не может тронуть, но ясно же, что это не так. Колосс не вернулся, а бронированного хотела Габи — все знают, что если Габи чего-то хочет, поперёк лучше не лезть. «Да», — вздыхал он, — «перевозчик — другое дело». Во-первых, ловкий. Он загибал пальцы. Во-вторых, маленький, в смысле компактный — по нему трудно попасть, а ещё им легче приземляться, если придётся упасть с высоты. В-третьих, скорость — до восьмидесяти километров в час, и это быстрее лошади, а про машины он ещё не знал, но собирался выяснить. Из спортивного интереса, конечно — на перевозчика он попадёт навряд ли, там же ещё ждать. Нет, вопрос-то насущный. Надо всё-таки что-то делать с Габи…

Тогда он осёкся и побледнел. «Прости», — пропищал Удо, — «я забыл». Чем больше он вспоминал, тем сильнее влажнели линзы в очках. «Я не подумал…»

Пик улыбнулась и дёрнула шлем на нём вниз до самого носа; растерявшись, он завертелся и возмущённо заверещал — застрял, как в кастрюле. Голова-то большая — больно умный. «Ничего», — сказала Пик, — «я тебе сейчас напомню». «Не надо!» — взмолил Удо.  — «Я уже понял! Прости…». «В-четвёртых», — перебила Пик, — «у перевозчика самое красивое лицо».

Шлем отлип от Удо, как ложка от каши, и он наконец посмотрел на Пик, а Пик — на Удо. Они молчали секунду, может, две, и засмеялись. Потом она протёрла ему очки.

— Обещаешь? — шептали Ханджи.

— Да, — согласилась Пик, напрягая виски: что они просили пообещать? Их рука, большая, тяжёлая, длинная, с пятном от рагу на рукаве рубашки, лежала у Пик на плече. Её там только что не было, потому что она держала Пик за повязку, то есть за место, где она должна была быть. Больше нет. Вот ладонь случайно коснулась воротника; Зоэ двигались быстро, говорили много, говорили, говорили, говорили — можно отмотать назад, как пластинку на граммофоне, и составить конспект, — точно; титаны. Они говорили о титанах. О чём ещё говорить.

«Ты не замёрзла, пока спала со мной ночью?»

Вот о чём.

Сзади тогда сразу же подавились. Кто? Пик не обернулась: лучше было не знать. Она бы всё равно не смогла; шея, казалось, окаменела, вжалась в плечи, чтобы с ними срастись. Нет, не надо. Представлялось и без того отчётливо — перекошенные напряжением лица, отведённые взгляды, губы, прошитые неудовольствием, как мелким стежком — незаметно и накрепко. Можно было бы посмотреть на Порко, но оставалось смотреть только вперёд. Зоэ вели её за руку — весело и легко, и Пик не могла понять, зачем они вообще это сказали. Зачем они это сказали? Зачем они это помнили, и, если они помнили, почему ничего не сказали прежде? Если бы они промолчали, забыли, сделали вид, что забыли, если бы они схватили простуду из-за своей палатки и потеряли голос (все бы они тогда, вероятно, умерли ещё быстрее), Пик смогла бы всем этим насладиться — своей рукой в их руке, тем, что про них разрешено думать: «они», и нелепым их горячечным бормотанием, и этим дурацким секретом, и лесом даже, наверное, тоже.

Но теперь её рука, по-прежнему тёплая, обливалась потом, как спина ночью, дышалось тяжело, хотя воздух был свежим, и оставалось только надеяться, что никто не расслышал или расслышал не до конца. Нет; Ханджи говорили вполне отчётливо.

— Зачем вы это сказали при всех? — получилось неотчётливо и цедяще, хотя она не хотела, чтобы звучало так, но и как хотела — не знала. Они моргнули непонимающе. Точно.

Пик тоже моргнула.

Они не понимали, потому что на Парадизе в этом не было ничего особенного; это могло быть особенно, как особенны бывают любые другие случаи — можно подавиться, если не ожидал или человеку не свойственно, и всё. Порко рассказывал, как Имир, которая случайно съела Марселя, жалась к эльдийской королеве и повторяла, как заведённая: «я на тебе женюсь, я на тебе женюсь», и Пик не верила и качала головой: «у тебя спуталась память, Покко, такое бывает», а потом они с Порко увидели сами.

Это было искренне: не замёрзла ли? Не насмешка и без подвоха. Ничего особенного. Ханджи просто было интересно, как было интересно, почему её руки тёплые спустя десять часов и какие у Пик планы. В бумагах так и было написано: доброжелательны, непредсказуемы, непомерны, любознательны. К Ханджи все, должно быть, давно привыкли — и бритый ёжиком, и М., и тот, что пнул Габи, и Аккерман, и даже Анни и Райнер.

— Простите, — Пик вздохнула и подняла глаза к их лицу. Можно бесконечно вглядываться и гадать, откуда им хватало духа на все их улыбки, большие пальцы и шепотки, или хотели ли они извинений, и понравилось ли им, и как вообще собирать грибы, но времени не было. — За ночь. За то, что я сделала.

Очевидно только, что лучше извиниться, чем нет.

— Про волосы вы, кстати, остроумно, — примирительно сощурилась Пик. — Ну, с генералом Мага…

К Ханджи привыкли все: бритый, М., Армин, тот, что пнул Габи, Аккерман, Анни и Райнер.

Пик почувствовала, как оттекла от лица кровь, как отдалось гудение лесной птицы в голову — ту-у-ту, ту, — и как задавило в глазах.

— Магат.

Магат не привык.

— Вас слышал Магат.

Отредактировано Pieck Finger (2023-04-02 23:04:28)

Она стояла и слушала. Этому учишься первым делом: без спроса не двигаться, не делать резких движений. Замечать, как скрипит пол и стучит под каблуками брусчатка — под каждым по-разному, понимаешь издалека. Они все умели, кто-то хуже, кто-то лучше, и всё-таки — все.

Бертольд умел лучше всех. Наверное, в каком-то другом времени, в каком-то ещё городе он стоял среди прохожих в толпе и слышал все их слова до единого, одновременно играя на скрипке, и ноты тоже брал чистые; от его внимания не ускользали ни сцепившиеся в соседнем квартале коты, ни шипение, с которым растворялись стандартизированные кубики сахара, брошенные кем-то в чашку. Его бы называли «чудо-мальчиком». Пожарные обращались бы к Бертольду, и он, как живой двуногий локатор, помогал бы доставать из-под сгоревших домов едва дышавших людей.

Второе, чему следовало научиться: не слышать совсем ничего. В идеале — сказала бы какая-нибудь брошюра, но строже, чем у Пик хватало силы представить, — нужно определить главно-причинное и от него избавиться, а остальное — оставить, чтобы всегда быть наготове, но если не получается, можно оглохнуть полностью. На минуту, на час. Так и выходит, что, пока заносят руки над лицами и ноги над животами, спрашиваешь саму себя о погоде. На неделю. Пока генерал говорит: «эльдийская гадость», интересуешься жизнью кафельной плитки в его кабинете. На четыре года, если понадобится. Пока дома лопаются, смотришь на разлетающихся от тебя птиц и думаешь, куда они полетят зимовать, и жалеешь, что их спугнула — будто выстрелила из рогатки.

Поэтому Бертольд не спасал людей из-под завалов, а делал их. И Моблита, кем бы он ни был, тоже убил поэтому. Даже такой талантливый слушатель в конце концов закрывал уши, или ему их закрывало давлением и ветром — с пятидесятиметровой высоты и крик можно не заметить, если у Моблита он вообще был.

Вообще учили этому не брошюры — марлийский солдат бдителен и бесстрашен, и даже скверный его образец, то есть эльдийский, гордится пролитой во искупление кровью. В кабинете, который был до кабинета Зика — небольшом, бедном, но почему-то с витой медной люстрой и плафонами, в одном из которых застряла тень мотылька, — висел плакат, а на плакате было написано: «Слава Марлийским Вооружённым Силам!», и под острыми буквами — нарисованные мужчины со скулами, без повязок. Одним из мужчин был Кальви.

В этом кабинете они собирались, когда были кандидатами. Потом туда ходили Габи, Фалько, Зофия и Удо. Когда Пик навещала их там, плакат до сих пор висел.

Солнце совсем встало.

Пик смотрела Ханджи Зоэ через плечо, на зажатый большим и указательным пальцами гриб; поверхность шляпки напоминала сморщенную от воды кожу, и чем больше Пик вглядывалась, тем сильнее горло обжигало подпрыгивавшее из живота рагу. Его хотелось оставить там, внизу, так сильно, что она затолкала бы его обратно собственными руками; тогда оно сохранится внутри, а вместе с ним — тихое спящее дыхание за затылком, и — иногда — судороги всем телом, от которых шуршало одеяло, и тепло их ладони, и «доброе утро», и обещание.

И всё же что-то, что делало это всегда, советовало: пора оглохнуть. Слушать Ханджи ей очень нравилось, и она никак не могла понять, почему, по чьей жестокой воле ей нужно стирать и без того побледневшие секунды их голоса, но что-то не ошибалось, и Пик поступала, как велено. Она смотрела в грибную кожицу пристальнее, различала прожилки и венки, румянец и родинки, но ничего не менялось; птица пела, шипели листья, Ханджи говорили, а земля — дрожала. Точно. В ней дело. Вдруг стало ясно: эта дрожь не уйдёт ни через минуту, ни через четыре года. Никто в мире больше не закроет уши.

Стало ясно, заострённо — как когда ночью резко включают свет, и, когда Пик закрыла глаза, она оказалась в ярко освещённой комнате с мотыльком, плакатом и Удо. Где-то ещё была Зофия, а Габи и Фалько — нет. На лице у Удо чего-то не хватало.

Что случилось с его очками? Их никто не нашёл. Почему?

Где был Удо теперь?

— Хорошо, — сказала Пик, когда открыла глаза. Вокруг снова был лес. — Раз вы так говорите.

На этом следовало закончить — может, тогда бы они сжалились друг на другом, и Ханджи бы завели речь про грибы, а Пик — про титаний пар. Они сидели низко, сгорбившись, и складки зелёной накидки, скопившиеся у основания шеи, будто прятали их в шерстяной кокон, или в мох, и можно было положить им ладонь на спину — примирительно. Но в руке Ханджи держали нож, а к Пик, что бы она ни думала, возвращался один и тот же вопрос.

Что случилось с очками Удо?

— Вы ведь этим и занимались, — прозрачно говорила она, — в Либерио.

Очки Удо растоптали.

— Слушали. Кажется, несколько месяцев. Вы, наверное, здóрово научились.

Их растоптали, потому что растоптали Удо, и его хоронили без них. Кольт сказал, он потерялся у всех в ногах. Пик спросила его, где Зофия.

— Скажите, — попросила она, делая шаг назад, — как сложились бы ваши дела, если бы вы слушали где-нибудь ещё?

Сейчас они выстрелят. В смысле, порежут. Будут её резать. Чокнутые. Хуже всего, когда они веселятся, когда им смешно. Всегда легче принять удар, когда у обоих вас постные, заранее скорбные лица — вы ими не то чтобы извиняетесь, но говорите: «жаль, что всё к этому пришло». Так оно и бывает — ночью спите друг от друга меньше чем в метре, а с утра кто-то сжимает до белизны в руке нож. Пик задумалась, потому что, хотя у неё были только считаные секунды на то, чтобы укусить палец и обратиться, избежав удара, у неё была и целая вечность: что значит это «так оно и бывает»? Ничего такого с ней никогда ещё не случалось.

Глупо, конечно, вышло. Если бы она промолчала, у всех них, у человечества, был бы ещё крошечный, на зубок, шанс выжить, потому что вместе командующие Зоэ и генерал Магат, может, что-нибудь да придумали бы. И для Марли, и для Средневосточного Союза, и для Хидзуру, и для всех-всех-всех, и даже для Либерио. Удивительно, но если бы она, напротив, рассказала о плане Зика ещё давным-давно или хотя бы полгода назад, результат был бы тот же. Получается, ни молчать, ни говорить Пик по совести не умела, и каждый её выбор — держать язык за зубами или шевелить им, — приближал мир к абсолютной смерти.

Пока мир умирал, Ханджи отряхивали когда-то белые штаны и веселились дальше, рассказывая, сколько людей хотели бы их побить, и во всех подробностях — как. Это был какой-то намёк, какая-то угроза, Пик нащупала ногтями большой палец, пора. Она страшно ненавидела это делать — одного укуса никогда не хватало, кожа и мясо болели, горели и ныли, и потому она всегда выбирала резать, когда был выбор. Когда выбора не оставалось, Пик поступала, как должно. И всё-таки она стояла, стояла и слушала, и руки её висели по обе стороны тела безвольно, как трофейные рыбы при рыбаке. Ханджи Зоэ занесли подошву сапога, чтобы сделать шаг, и Пик зажмурилась — точнее, так только казалось, потому что, когда сапог замер в воздухе на самую короткую долю секунды, всё почернело, хотя Пик и не закрывала глаза. В темноте тихо спало дыхание и одеяло мялось, шурша. Ни Удо, ни мотылька.

Когда Пик вернулась в свежее лесом утро, птица, кричавшая «ту-у-ту, ту», наконец замолкла. Получилось вроде минуты молчания. Пик всегда держалась в них образцово тихо, но что-то шумело, дрожало, держа её за запястья, лишая воли над мышцами и силы в зубах, и тогда она поняла, и тогда она услышала.

Всё в ней кричало только одно, вопило и повторяло, как одну из запретных молитв:

Она не хочет их убивать.

Они развели руками. В них больше ничего не было — нож исчез, как по волшебству. Будто Ханджи просто хотели показать фокус.

— Думаю, будет легче, если не смотреть в глаза, — сказали они, делая ещё шаг, но Пик только и могла, что смотреть в него — единственный глаз, тёплый и тёмный на дне, как чай, который все на Парадизе отчего-то очень любили, смотревший вниз из-под отяжелевших век, ставших похожими на её, Пик, веки, но всё же — совсем других.

Вдруг тепло стало всюду — как если бы то, что Пик хотела удержать в животе, осталось и пропитало её насквозь, легло большими ладонями на спину, сгребая на ней ткань чужого плаща так, будто он был её собственным. Ханджи Зоэ было так много, что всё их существо лилось через край: их запах, терпкий, солёно-потный, сочился в самую глубь ноздрей, их ключица вжималась Пик в переносицу, а голос катался согласными по барабанным перепонкам, и Пик подумала: «может быть, мы сливаемся». Подобное к подобному.

Как-то раз Магат повесил у них в спальне картинку — не с Кальви, а с парадизскими дьяволами. «Врага нужно знать в лицо», — сказал он, тыча пальцем в штрихи и линии; печать была ещё свежая, и палец чуть-чуть почернел. На гравюре мимо рек и холмов бегали страшные чудища, двуногие и двурукие по человечьему образу, остроухие, с когтями собак и рогами коров, и с хвостами. Эльдийцы высоко задирали колени, срамно нагие, и о чём-то увлечённо беседовали на бегу. Все поглядели на них, пока Магат не ушёл, а потом разошлись — все, кроме Пик. Она щурилась в перекошенные эльдийские лица, пытаясь понять слова по губам, изучала, принадлежали ли им изображённые на холмах овцы, и представляла дьяволов на холме у реки в Либерио. «У них не могут расти хвосты оттуда», — заключила она спустя полчаса, возмутившись. Той осенью Зик помогал им учить анатомию. «Хвосты — это продолжение позвоночника». Порко помялся, задумавшись, и сказал, что это без разницы, потому что бесы — на то и бесы, чтобы быть против природы. «Брось», — пробурчал он, и они пошли ужинать, и Пик закончила есть первой и первой вернулась в спальню, и там, оставшись с картинкой наедине, стала нащупывать перед зеркалом свои нижние позвонки.

Теперь Ханджи держали её в своих руках, и ей не нужно было проверять: ни хвостов, ни рогов у них не было. Ханджи и Пик были людьми.

Это было намного хуже.

И Ханджи, человек, говорили маленькие человеческие слова. «Война». «Убивать». Как пытаться описать океан. Наверное, для того Ханджи за неё и держались — чтобы не захлебнуться.

Сперва получалось как в детской книжке: «не очень-то красиво, мисс кошка, пытаться меня съесть», а потом — как во сне, во всех снах, которые у неё были. Они приходили часто, чаще — в конце месяца, и в июне — всегда. В маленькой деревне цвели маленькие фиолетовые цветы. Деревня называлась Рагако. Женщина у мостовой наклонилась поднять шляпку, а когда поднялась, ей почудилось, что она попала на небеса — она вдыхала сладкое белое облако. За рекой у опушки лежала Пик, прислонившись подбородком к земле. На спину ей привязали бочки, она смотрела на спину Зика — голую, лёгкую, беззащитную, размером с полрта и с четверть желудка, и не двигалась. Зик кричал. Бывало, накричавшись, в этих снах он поворачивался к ней лицом — лица не было, но за Зиком, далеко в тумане, виднелась огромная голова, лежавшая вверх тормашками на обломках стены, как на подушке. За ней шевелились тени, похожие на тараканьи лапки. Это были руки. Пик отворачивалась, только чтобы увидеть женщину у мостовой — шляпка снова слетела, потому что стала мала, и женщина, разбегаясь с задорной лёгкостью, какой не помнила с молодости, её раздавила.

Потом Ханджи Зоэ и народ Парадиза убили её, не зная о том, кто она и откуда взялась. Пик просыпалась и шла завтракать.

В Шиганшине они успели поесть — кофе, крекеры. Всё то же, что Зик предлагал им из раза в раз. Кофе, крекеры, камни, брошенные с любительского размаха и без перчатки. Пик могла предсказать каждый манёвр — когда поднимется локоть, когда согнутся фаланги, а учитель истории, друг и садовник — нет. Все умерли. Они всех убили. Всех, кроме одного мальчика — теперь всех убивать будет он. Он убьёт Ханджи, тело которых тогда могло свариться у Пик в желудочном соке, а теперь обнимало её, и он убьёт Конни из деревни Рагако, длинного с ёжиком, и Жана, и М., и Анни, Габи и Фалько, и Армина, и Райнера, и всех, до кого дотянется. Это её вина.

Это её вина. Хотелось смеяться от облегчения, плакать от того, как мало четырёх букв — и двадцати, и сотни, и миллиона бы не хватило, и всё же оно умещалось, сжатое до размера человеческих лёгких, в одном выдохе и движении голосовых связок. Это её вина. Она бы кричала это с вершины самой высокой горы — гора отдала бы ей свою силу, и Пик стала бы чуть-чуть громче, чуть-чуть больше, и человечество бы услышало.

Когда-то она говорила себе: по крайней мере отец жив. Сейчас она отвечала: сколько отцов убито?

Длинные узловатые пальцы легли на плечо, чтобы передать эстафету, но задержались — пригладили, едва расправив зелёные складки на рукаве, и Пик посмотрела вверх. Они были подобны. Ни у неё, ни у них не росло ни хвостов, ни рогов, но Ханджи касались её без страха и омерзения, нежно, и она никак не могла понять, почему, и не могла, но хотела представить: а у неё — получится?

Её рука судорожно бродила над спиной Ханджи — правильное место не находилось, потому что все были неправильными, но в лесу их видели только птицы, и Пик толкнулась ладонью случайно, хотя бы куда-то, и едва сжала. Вышло где-то пониже левой лопатки; с другой стороны Ханджи билось сердце.

— Когда вы пришли в Либерио…

«Мы были в центре мира». Пик опустила глаза; Ханджи были правы.

— Мы впервые ели пиццу — это большая лепёшка с соусом и едой сверху. Её режут на треугольные части и едят по кусочку вместе. Когда Эрен появился, дом, в котором он был, взорвался, и девочку, с которой мы ели пиццу, придавило, и остались только ноги. А мальчика затоптали люди, которые бежали от сцены. Габи и Фалько видели.

Во рту быстро сохло.

— А я — нет. Потому что Елена, которой вы доверяли, загнала нас с Порко в подвал. Порко умер вчера.

Она сказала это вслух впервые. Звучало глупо.

— Его съел Фалько. Он дал Фалько себя съесть, потому что Фалько отравило вино. Я знаю, что вы пытались ему помочь. Но вы забрали Фалько, и вы забрали Габи, тогда, в Либерио. И мы бы пришли спасти их раньше, но мы были нужны дома, потому что под завалами были люди. Мы не успевали, и к пятому дню все они опухли и побелели.

Пик вжалась в рубашку лбом, и, если бы Ханджи не пахли так сильно и глупо и не держали так крепко, она бы больше никогда не решилась открыть рот.

— В Либерио живёт мой отец. Он не пришёл на праздник, но он хотел. Если бы ему не поплохело в тот день, его бы уже не было. Теперь его раздавит Йегер.

Что было бы, дай Пик ему умереть в срок?

— Это ваша вина.

Отредактировано Pieck Finger (2023-04-21 00:34:35)

Они отодвинулись, и лбу стало прохладно и чуть-чуть пусто. Оказывается, пары сантиметров воздуха достаточно, чтобы заметить разницу; может, ляг она на сантиметр дальше, она бы и не уснула ночью. Может, отпусти её сейчас Ханджи, под деревьями бы из земли выскочили, сырые и свежие, ноги, очки, челюсти, соломенная шляпка и фиолетовые цветы.

Но Ханджи не отпускали, и ладонь Пик, не сбитая, не отведённая, почувствовала, как надулась под ней спина — как бумажный пакет, в который с силой вдохнули воздуха, чтобы лопнуть. Ничего хорошего хлопки обычно не предвещают: в лучшем случае ими разыгрывают до полусмерти, а в худшем — без «полу» и не разыгрывают, так что следовало подготовиться ещё раз, но лесная птица молчала, а Ханджи продолжали держать совсем не так, как держат, когда хотят стукнуть лбом по лбу или пырнуть ножом для грибов.

Потому Пик только подняла голову и, с трудом разлепив тяжёлые веки — она бы прямо так и заснула, на десять, двадцать часов, — заглянула командующим в лицо. Подвижные брови выгнулись в отчаянном желании декларировать, и Ханджи, наверное, казались бы устрашающими, как всякий большой человек перед ревущей трибуной, если бы не очки — свет едва коснулся стёкол, и Пик совсем поняла, до какого неприличия они были грязны. На гипсовом бюсте их бы непременно подчистили, а, может, вообще не слепили им линз — осталась бы одна только выбеленная оправа. К счастью, Ханджи были мясными, а их глаза, глаз — слабым. Пик повторила, укладывая в переносицу — мясными. Перевозчику хватило бы двух движений гортани, чтобы превратить их из «мясных» в «мясо». Недавно Ханджи сказали: «не ешь меня пока, пожалуйста», смиренно подняв безоружные руки. Теперь эти же самые руки, длинные и неуклюжие, сжимали её плечи, и ни учитель истории, ни Моблит не возражали. Люди на Парадизе, что ни скажи, были странными.

«Нет», — подумала Пик, вспоминая замахнувшийся сапог Жана и окровавленный палец Эрена Йегера. Странными были Ханджи.

А они всё собирались с силами, чтобы сказать что-то такое же странное и, несомненно, устрашающее. Пик кивнула, и на человеческом языке, парадизцев, марлийцев и кого угодно ещё, этот кивок означал: «давайте». «Я переживу». Она не врала. Тогда Ханджи отворили сухие губы и сказали размашисто, тяжело, большим и твёрдым решением:

— Мне нравится пицца.

Сказав, они тут же стали похожи на запечённую сморщенную копчёно-красную колбасу, какую в пицце хорошо было жевать с сыром и всем остальным. Их пальцы попрыгали по складкам плеча, как по пианинным клавишам, и сбежали, не доиграв. Ханджи мычали. Пик вспомнила вдруг о щенке, которого они с Порко видели в Шиганшине по пути с рынка: он, бездомный, заприметил их с вершины холма и помчался, как оголтелый, хотя видел впервые, но запнулся из-за брусчатки, покатился вниз и, врезавшись лбом Пик в лодыжку, громко завыл. О Шиганшине, правда, щенок перед этим не рассказывал.

Если что-то это всё и значило наверняка, то, пожалуй, всего одну вещь: Ханджи было прекрасно известно, что такое пицца.

Пик бы тоже сморщилась — она так и сделала, и щёки стянуло сильнее, чем когда их цепляло к внутренностям титаньего загривка, но не успели они докраснеть, как Ханджи продолжили. Вот они признались во лжи; вот извинились. Вот за что они друг друга будут прощать — за то, что можно. За то, что Ханджи звали по именам людей, о которых Пик ни разу не слышала, за то, как Пик ни слова не рассказала о перевозчике, и за пиццу, и за то, что Ханджи сказали при всех; если бы Магат услышал их сейчас, если бы ему даже принесли стенограмму, написанную Вилбуром Шнитке, лучшим наборщиком воинского подразделения, он всё равно ни черта бы не понял.

— А тебе?

Вчера вечером Ханджи предлагали рагу. Пик посмотрела на них сверху вниз, у перевозчика дёрнулась пара фаланг, и, отцепив от горячих мышц руки, Пик взяла миску, поковыряла ложкой картофель и сказала, пока они не ушли: «вы хорошо справляетесь». Ночь была тёмной, но Ханджи, немного сообразив, засияли — или это в линзах отражался костёр; будь они лампочкой, они бы уже лопнули. 

— Нравится? Пицца.

Магат ни черта бы не понял. Пик — ей хотелось так верить, — выросла умнее Магата и кое-что понимала.

Лицо расслабилось и выдохнуло, а на выдохе хрюкнуло носом и рассмеялось. Пик, зажмурившись, проскрипела:

— Много же вы о ней думаете.

Тут она замерла. Она же понимала?

— О пицце.

Должна была.

— Я пробовала её только один раз, — замялась Пик.

Если в Марли и изъяснялись, то изъяснялись образно, но Пик лишь наблюдала: «вкусный сегодня кофе, мистер Зик», «ну, Райнер, ты ведь сильнее прививки». Вдоволь наслушавшись этого языка, она выучилась различать слова и смыслы, но, если бы ей повелели справиться на нём о чьих-то делах или хотя бы пожелать доброго утра, Пик осталось бы разве что показать на пальцах.

— Было хорошо. Я бы попробовала ещё.

Было хорошо. Удо, будь он сейчас рядом, сказал бы, что всё это — какая-то чушь, и что они болтают, как соседи дедушки Йегера по отделению, и что у них есть дела поважнее, а Зофия ковыряла бы палкой землю, чтобы найти, где начинается камень. Удо ворчал бы не от обиды, а так — он бы простил Ханджи за дирижабль, заговорив с ними о титанах, и Пик — за подвал, когда она завязала бы распустившийся на его ботинке шнурок. Зофия бы никого не простила — она никогда и не обижалась, потому что понимала больше, чем могла объяснить. Обиды, как и многое другое, интересовали её мало. Земля, камни и море — наоборот. Такая она была.

Может, учитель истории о них позаботится.

— Но пока у нас только рагу, — Пик улыбнулась. Ещё Дрожь и Йегер, и мальчик из Шиганшины, который хотел всех их убить, и четырнадцать голодных ртов в лагере посреди леса. — И с нас потребуют для него грибы.

Командующих пришлось отпустить, и Пик, пройдя мимо, подняла с земли срезанный ими гриб. Она вертела его пальцами — зачем они его бросили и во что они хотят что-либо собирать? — и шляпка у него была совсем обыкновенная и не страшная, но и не аппетитная тоже, и ни названия, ни вкуса его Пик не знала, но знала, что Ханджи выбрали из всех — его, и выберут ещё, потому что больше некому. Ханджи помогали, потому что были странными, и готовили потому же, и потому обнимали, и потому ничего не просили взамен.

— Слушайте.

Вздохнув, она выпрямилась и мягко заговорила:

— Перевозчик ловкий. Он компактный, по нему трудно попасть, и в нём легко приземляться, если приходится упасть с высоты. Скорость у него — до восьмидесяти километров в час, и это быстрее лошади. А про машины…

Удо был настойчивым и что-то да успел.

— С ними придётся соревноваться.

Отредактировано Pieck Finger (2023-05-07 00:06:14)