Шэдоу отказался от неё, и впервые Лора решила ему довериться — там, где, как она думала, ещё была кровь, оказалось тело, поглощённое автолизом. Жизни в нём уже не было, одно самопоглощение — и Лора наконец-то слышит, что ей говорят. Они лежат в окружении надгробий, назойливое солнце подсвечивает каждый сантиметр лица Шэдоу, его спокойные глаза и пятнышко на горловине футболки, всё почти так же, как раньше, и Лоре хочется выть: он больше не её, с каждой секундой она понимает это всё лучше. Всё закончилось.

Он мог бы злиться — она была бы рада, она этого заслуживает, но он ни разу за всё это время не повысил голос. «Суини умер» проваливается между новостями, Шэдоу говорит об этом между делом, и на этот раз его спокойствие раздражает Лору. Может, он слишком много времени провёл со Средой, и некоторым смертям перестал придавать значение. Может быть, он вообще не такой, каким она его представляет.

Лора переворачивается на спину, чтобы Шэдоу не увидел её лицо.

***

Лужа его крови выглядит так, будто он умер несколько минут назад — кровь густая, слишком густая, наверное, похожа на кисель, но свернуться не успела. Лора сидит рядом, рассматривая испачканные ботинки; тело Суини она пока не видела, потому что видеть не хочет. Самеди говорил про две капли, но Лора в ярости — той ледяной, что сковывает движения, несёшь себя, чтобы не расплескаться. Хочется вылить в это застывающее озеро ебучее зелье и искупать Суини в его же крови.

Украденной из кухни чайной ложкой, трижды промахиваясь мимо узкого горлышка — руки в железе — Лора пропихивает во флакон кровь, как таблетки в собачью пасть.

Сложенный пополам Суини носами ботинок почти дотрагивается до асфальта.

***

У неё нет плана. И мыслей нет — одна бесконечная неготовность смириться с двумя утратами за день. Шэдоу она решила отпустить, а Суини ничего не может сказать против. Может быть, он проснётся, как спящая красавица, и спросит, нахуя она его разбудила. Скорее всего, так и будет. Лора просто преследует то, что давно разложилось: в ней, битве, браке, багажнике, холодильнике. Хобби такое.

Восемь часов до Нового Орлеана кажутся пыткой, дважды Лора чуть не въёбывается в медленно ползущие по шоссе машины, да что там, она хочет въебаться, но это ей ничего не даст. В прошлый раз монету запихнули обратно в грудную клетку — на этом мысль обрывается, потому что Лора понимает, что сделать это некому.

Самеди и Бригитта смотрят всё тем же припудренным взглядом. Раньше это раздражало, будто на тебя смотрят снисходительно — мягкую насмешку Лора ненавидит больше всего — но так же они смотрят и на приволоченный среди ночи труп, и она на секунду успокаивается, чужое безразличие (они ведь его друзья) значит, что для Суини смерть важна настолько же, насколько и для лоа — много и ничего, как утренняя чашка кофе, бармен из соседнего бара и назойливые туристы. Его смерть в порядке вещей.

Они даже разрешают вывалить его тело прямо на стол (интересно, почему её заинтересовало их мнение, когда её вообще начало это ебать). Лора даже зажимает Суини нос, будто он может сопротивляться, взбалтывает зелье, как суспензию, ювелирная операция — не промахнуться мимо его рта, тронутого окоченением по касательной. Если бы рот не открылся, Лора бы выломала ему челюсть.

Ничего не происходит — кроме того, что она опять понимает, что с чем-то нужно смириться. Не дважды за день, блять, Лора святая, но не настолько.

Она отводит взгляд (разочаровалась очень быстро, чтобы поскорее проглотить обиду, чем глубже запихнёшь её обратно в глотку, тем меньше почувствуешь). Нихуя она не надеялась, конечно, она же не глупая и не настолько наивная, чтобы верить в то, что может что-то сделать. На тело Суини смотреть не хочется. Слова Шэдоу о том, что она ему не нужна, тоже до последнего не хотелось замечать. Лора видит какие-то паттерны.

А когда Суини открывает рот — максимально неэлегантно, это помойка в прямом и переносном смысле, от него ужасно воняет — смотреть страшно и опять хочется отвернуться, чтобы не выдавать лица, если посмотришь на Суини хотя бы украдкой, реальность ёбнет тебе по лицу, нехуй надеяться, может, научишься хотя бы на таких пранках.

— Ты мой должник, — слова Лора зажёвывает, потому что не знает, что сказать.

Ей страшно.

— Самокруток нет, может, снизойдёшь до мальборо?

Впервые за всё это время у неё что-то получилось. И всё равно похоже на подарок, которым покрутят у носа, чтобы потом посмеяться — что ты себе возомнила? Лора закусывает губу и смотрит Суини в глаза (закончите это прямо здесь и сейчас, пожалуйста).

— Не хватило.

Лора растерянно кивает — склизкие, непривычные слова, которые и раньше-то в руки не давались, насмешливо шлёпают хвостами, как рыбы, выброшенные на сушу. Барон спрашивал, что она будет делать со вторым шансом, что будет делать, когда кожа потеплеет, а сердце вспомнит, как гонять кровь — Лора ничего не ответила и чувствует себя так, будто что-то сказать нужно сейчас.

— А ты умирать собирался? — проще представить, что это было трагическое стечение обстоятельств, кому в здравом уме придёт в голову умирать, спросила бы Лора, злобно спросила, как единственный человек, которому самоубийца перед смертью не вернул долг; всем родственникам раздал, а про одного забыл.

И это твоя ебаная битва? Нажраться и продырявить грудную клетку, умереть случайно, походя — так люди забывают в такси очки или бумажник, но в машину садятся для того, чтобы куда-то доехать. Не разбросать кишки по заднему сидению. Может, она чего-то не заметила или не хотела замечать — Лора щурится и хватает с земли первую попавшуюся рыбёшку.

— Во-первых, у нас с тобой уговор, и я не помню, чтобы в него входил суицид, во-вторых, — слова выбирать уже совсем не хочется, — блять, тебя эти недели ничему не научили, да? Ну сдохнешь ты, а дальше что? Я знаю, что дальше. Ничего нужного.

Долбоёб.

— Ещё сделают, или не сделают, похуй, можно найти ещё сотню таких Аргусов.

Что, если он не хотел жить — Лора об этом совсем не подумала, да? Сотня закончившихся спреев от насекомых не делает тебя умнее, или нельзя сделать умнее человека, одержимого идеей о жизни (потому Шэдоу сам ничего не разглядел?). Суини — прокуренное клише. Лора ждёт, что он начнёт злиться — она хорошо знает, что чувствуешь, когда решают за тебя, а жизнь впихивают обратно в руки.

— Твоя была.

Лора сжимает губы в подобии улыбки, хорошо, что Суини столько говорит, потому что она вообще не понимает, что ему сказать. Если он правда хотел умереть — что она сможет с этим сделать? Что сделает он, как только она отвернётся?

Тело деревенеет, лицо тяжёлое, неповоротливое — Лора бы закатила глаза и пошла дальше, как всегда это делала, но сейчас не может. Она таращится на Суини взглядом, который ему точно не понравится (она точно знает, потому что ненавидит такие лица), и если он снова сожмёт этот взгляд в кулаке, чтобы отпустить на очередной заправке, пока она не видит, следующей остановки не будет. Но Суини улыбается, и верить ему стало ещё сложнее, чем два дня назад.

Что, если она снова себе врёт — или врут глаза и всё то, что может напиздеть. Вот Суини шевелит ртом, а Лора ни черта не слышит, будь в желудке обед — свернулся бы, но внутри ничего нет и работать нечему. Рядом с Шэдоу сердце забилось, а рядом со Суини стало погано — от этой дряни когда-то не помогли репелленты, Лора не готова вспоминать, от какой именно. И в закрытом помещении она, кажется, ёбнется.

— Как удобно, куда ни плюнь — везде Миссисипи, — на секунду удаётся отвлечься от мыслей, — от меня что, воняет?

Она отводит взгляд — ладонь не достаёт из чужой, пока они не сворачивают на другую улицу, хотя сделать это хотелось сразу же. Хорошо, что руки всегда есть, чем занять. Лора молчит, слишком быстро курит и не разбирает дорогу, передвигая ногами ещё машинальнее, чем раньше. Когда пыльная коричневая вода подступает всё ближе, Лора почти готова сдаться, но вместо этого, скрестив ноги, садится среди травяных проплешин и щёлкает зажигалкой.

— Я совсем забыла, что тут нельзя плавать. Типа.. нигде, — щёлк, щёлк, щёлк, — Ладно, плавного перехода не будет. Ты что, действительно умереть хотел? Я думала, вся эта хуйня про битву.. про другое.

Некомфортно ей по ряду причин: во-первых, её застали с поличным, и не на какой-то гадости, а на альтруизме — можно долго дискутировать и передёргивать, «твоя смерть мне невыгодна», «не для тебя старалась» — но Суини, как и раньше, понимает больше, чем говорит. Во-вторых, Лора сама затеяла разговор, к которому не была готова, и потеряла решимость в ту же секунду, как открыла рот. Остаётся хлопать губами, морщиться и делать вид, будто солнце очень мешает смотреть на Суини.

Хочется свести всё к шутке, незначительному моменту, лицо, не прикрытое воротником куртки, кислеет, как забытый на столе йогурт — надо же, Шэдоу и не послушал. Потом ты умер, а он и не заметил, заглядывая Среде в рот. Может, родись ты между его зубов, Шэдоу бы тебя по-настоящему услышал.

Уезжая тогда, Лора ощутила что-то вроде свободы — может, и Шэдоу ощутил, как она размыкает пальцы и не наступает на горло его песне; народец вокруг него пляшет, отбивая пятками какой-то уёбищный ритм, люди умирают, нет, он позволяет людям умирать, очарованный снегом, ветром и другими простыми вещами, которыми обычно перестают проникаться ещё в детстве. Такое сказочное представление — и всё для него.

Раньше она приняла бы всё, что пришло ему в голову (на какие только вещи не пойдёшь, умирая с хуём лучшего друга мужа во рту), Шэдоу мог противиться, просить её вымыть рот с мылом — она бы и кислотой пасть прополоскала, и языком его ботинки выдрочила, потому что так и должны вести себя виноватые люди; Лора знает, что Шэдоу ничего из этого уже давно не нужно, но думая о том, что он просто смотрел на то, как Суини закапывал себя в могилу, смотрел и ничего не делал, — вскипает.

— Ну, я всё ещё жива. Технически. Может, барон сделает вторую порцию жижи?

В Суини есть что-то настоящее, как острие ножа, в словах и поведении — любезно не прикрытое ничем; ему это не нужно, а Лора внутри напрягается, хотя и так лучше всех знает, как прятать вещи у всех на виду. Проблема, видимо, в том, что Суини не прячет, и это настолько неправильно, что руки сами тянутся или заткнуть ему рот, или прикрыть место, которым он подставился.

Испортить бы момент, но она уже и так перевела тему. Лора криво улыбается, думая о том, что для того, чтобы всрать разговор, даже не нужно стараться.

Она так хорошо знает, о чём говорит Суини — он всё время об этом говорил, а они прикрывали ладонями зевки, потому что он был простой как двухцентовик, или как автомат, говорящий одни и те же фразы. Опускаешь в него монетку — получаешь гарантированное удовольствие в виде одинаковой программы любой пятницы. Потом изучаешь статьи в интернете, но так и не понимаешь, как распознавать знаки, когда сталкиваешься с ними в реальной жизни. Лора думает: так исчезают люди. Если бы у неё наладились отношения с репеллентами, Шэдоу бы так же стоял рядом и смотрел?

«Странно, что ты догадалась, если задаёшь такие вопросы». А нахуя ты тогда умер? Вопрос приятный и зацикленный на самой Лоре. Если всё это правда, то зачем её оставлять одну?

— Да. В качестве подарка можешь показать копьё. И никаких шуток про член.

Она улыбается чуть менее осторожно — шутка про член разрядит любую ситуацию. Лору, конечно, никогда не ебали муниципальные запреты, и если снять с себя ещё один слой хоть чего-то, загораживаться будет сложнее. Хорошо, что её тело во всём многообразии трупных оттенков видел буквально каждый новый знакомый последних недель, как она когда-то говорила Шэдоу: мне не сложно раздеться, потому что это ничего не значит.

— Давай уговор. Ты находишь копьё, а потом можешь пялиться на мои сиськи. И мы умираем от радиоактивного излучения, пока ты думаешь о горящем катере. Великая и нелепая смерть.

Лора заглядывает ему в глаза, не ощущая злой смелости, преследовавшей её ещё из Каира; думать о том, что скажешь, и действительно говорить — вещи, разделённые пропастью долгих лет тренировки, и всю жизнь Лора училась нихуя не этому.

— Вы вообще можете умереть от радиации?

Что в тебе увидит зеркало? Зеркала говорят на своём языке, но нашими глазами — отсюда и все искажения, потёртости, шероховатости. Гора монет, которые вы стали чеканить под влиянием греков, гора смешных колец, служивших деньгами до этого: металлические бублики с дырками, шестерёнки, сцепленные звёзды; ивовые прутья, в клетке которых сжигали преступников, принося их в жертву размытым богам; полотно плаща, сорванного женой в первую ночь твоего безумия; кости, много костей.

Кельты верили в другую смерть — дверной проём, каменный мост, речная переправа — может, похоронили бы тебя правильно, всё было бы по-другому, но умираешь ты под епископским крылом, а христианский бог, как известно, благоволит умалишённым. Имя приютившего тебя святого делят двенадцать мужчин, и все, как один — как и ты — знают, что ты умрёшь в их монастыре. Умолчал ты об одном: о смерти от копья ревнивого мужа кормившей тебя прихожанки, как тобой и было предсказано, наверное, ты знал об этом, впервые услышав звон церковных колоколов, и жизнь разворачивалась позади тебя в тени смерти, неуклюже, в обратном порядке. Лора знает, каково это.

When you are born with a strong presentiment of death, life advances toward birth in reverse. It recovers all of the stages of life in a sort of upside-down evolution: you die, then you live, suffer, and finally are born. Or is it another life that is born on the ruins of death? One feels the need to love, suffer, and be born again only after having known death in oneself. The only life is the one after death. That's why transfigurations are so rare.

Твой клад — могила, но не та дурацкая, которую сооружают у церквей, а намного старше — из тех времён, когда королей хоронили со всем, что может пригодиться после смерти; их экипировали в долгое путешествие, дорога которого была закрыта от живых, но все знали: героев там ждёт счастье, изобилие и порядок. Что из этого тебе уже досталось — выбирай сам, но на порядок происходящая ебанина мало похожа.

— Сиськи от радиации могут отвалиться. Я как-то смотрела видео про мужика, который положил в карман какой-то радиоактивный болт, и у него сгнила жопа.

Хорошо, что предсмертная агония Аргуса ещё не перевелась вся, Лора чувствует, как жизнь в ней затихает — слабая, как бряцанье пивных банок в шоппере, но достаточная для того, чтобы ощутить прикосновение губ ко лбу. «Рыба гниёт с головы», почти отшучивается Лора, но решает запихнуть комментарий куда-нибудь поглубже.

Сейчас кажется, что они могут всё: боги, божьи ошмётки, божьи ошибки стоят на пути не препятствиями, а мишенями, и Лора с детства любила пострелять в тире. Суини бы сказал, что копьё метать не то же, что ссать на могилу, и в целом сложнее, но с этим они тоже справятся. Если Шэдоу так хочется, он тоже может умереть, встав перед Средой — она не об этом мечтает, конечно, но выбор уже сделала. «Не бойся, со смерти всё только начинается», сказала бы Лора. Он удивительно долго ковыляет до этого вывода для человека, который все последние недели посвящает вылизыванию божественного ануса.

— А ты как думаешь, блять?

Она щурится, прикрывая от солнца козырьком ладони глаза.