раз

скупо отмериваемой дозы «селебре» — таблетки единственно в порошок не измельчаются с целью сократить её до абсолютного минимума — хватает только на поддержание тела в сознании. постоянное утомление смазывает дни длинными тягучими движениями, в слипающихся от усталости глазах теряет резкость мир. двенадцатилетний ник бессильно шаркает непослушными свинцовыми ногами, спотыкается на пустом месте и, ещё не успев восстановить равновесие, получает увесистого леща.
— копыта поднимай, кляча ёбаная, — инерция утаскивает его за собой, боль в ушибленных об асфальт коленях соперничает с последствиями затрещины. — новые сникерсы по помойкам искать будешь.
растерянный вид николаса становится причиной гогота наёмников и раздражения со стороны командира. рывком разворачивая мальчишку к себе, тот рявкает приказ: 
— на меня смотри, когда я с тобой разговариваю!
в пристальном немигающем взгляде, остановившемся на хищном безжалостном рте, нет ни намёка на что-то кроме желания понять, но командир все равно начинает чувствовать себя неуютно. как в присутствии прокажённого.
— тьфу ты, уёбок. глаза б мои тебя, выблядка меченого, не видели.
«ты… глаза… меченый… видеть».
или «не» видеть?
ник не уверен, он не все сумел разобрать.
складывая паззл из слов и ситуации, меняя местами детали, догадывается: от него требуется быть внимательнее. «смотри, куда идёшь», — трактует прочитанное и максимально энергично кивает: «есть, сэр!».
за спиной гиенят члены отряда.
николас их не слышит.
неспособен.

слух ухудшался незаметно, уходил, как запах свежести с постиранного белья. не было никаких предупреждающих знаков — просто однажды прилетело таких люлей, что ник несколько дней не мог подняться с окровавленного матраса: командир, видите ли, остался уверен, что малец намеренно игнорировал его, и обнаружил в себе жгучее желание растолковать, что считает подобного рода поведение крайне невежливым. когда выяснилось, что это не придурь, что николас действительно ничего не слышит, только сплюнул через зубы: «выродок».
он никогда не планировал держать меченого в отряде вечно: основная цель — сократить кошт обязательного в неспокойное время наёмника-сумеречного — была достигнута, насчёт дополнительной следовало ещё посмотреть.

о дополнительной цели николас в курсе значительно — да что уж там, на полностью всё знание — больше, чем хотелось бы. настолько в курсе, что даже не испытывает удивления, когда видит спины неспешно удаляющегося отряда. есть в том, как они навьючены, знакомая системность, отдающая тоскливой завершённостью, но надежда, тупая, бесполезная надежда, не позволяет её принять.
грубо выдёргивая капельницу, кубарем скатываясь по лестнице, ник думает, сколько всего не успел рассказать: и что запомнил почти весь алфавит, и что уже может написать своё имя, и что начал учить язык жестов, и что скоро сможет объясняться сам, и что теперь для него будет больше работы, и что со дня на день он перестанет быть обузой… несомненно, все эти новости убедят командира в его полезности. несомненно, тот передумает оставлять его здесь. несом…
— балласт в отряде мне не нужен, и в эргастулум, с таким отравлением «селебре», тебя тащить смысла нет. никто не купит полудохлого сумерка, вышло твоё время.
под проливным дождём читать по губам ещё сложнее: приходится смаргивать воду и многое пропускать. николас понимает скорее кривую усмешку, презрительный прищур, резкий разворот в неслышно чавкающей грязи — и в панике выталкивает изо рта чуждое, непривычное, полузабытое в постепенно отвоевавшей своё глухоте:
— те… оте… ц.

два

on the nature of loss;
Когда на теле Масаоки расцветают алые маки смерти, раздробленные кости в помноженной на дисфункцию руке его сына грохочут погремушкой из булыжников в ржавой жестянке. Боль извивается шипастой вязью, хлещет, где недолжно (пустые стулья на месте отцов не…). Волею Макишимы нереализованное будущее иссечено терниями, в хаотичном неистовстве взрезано сокровенное, ободрано постыдно живое — вид свежёванных тайн невыносим.
Из волнообразно расходящихся колебаний воздуха, из торопливых шагов и учащённого дыхания высвобождается неясная фигура Когами, месть наперевес. Свойски обнимаемая прожорливая сука подмигивает стальным глазом, в каждом из шести зрачков — смерть.
«Это незаконно, — говорит Гиноза. — Невозможно получить лицензию за два дня».
«Это невозможно», — говорит Гиноза. Незаконно осиротить человека за две минуты.
Безмолвные слова валятся в желудок, Нобучика чревовещает. Из нутряного, из сокровенного, из тремя годами ранее (не)надёжно прижжённого кровоточит отчаянная мольба: «Помоги, — заклинает инспектор и откусывает от червоточной субординации «ис», отгрызает «пол», отрывает «ни» и финальное «тель». — Помоги мне, Когами».
Плесневелая самостоятельность отдаёт блевотиной, перебродившее отчуждение струйкой стекает по подбородку. Гино давится гнилью, подбирает выпадающие изо рта куски, заталкивает обратно. Проглатывает, не жуя.
«Я не могу, — признаётся вслепую, в пространство, наугад. В голове мутится, заволакивает пеленой. — Я не справлюсь один. Я столько лет его ненавидел. Столько лет… — пустые стулья на месте отцов не болят не болят не болят не должны, они встают в горле неусвоенными признаниями, — …ЛГАЛ, ЧТО ЕГО НЕНАВИЖУ!»
Обобранный до мучительных воспоминаний, обездоленный человек срывается на крик.

Губы его не движутся.
(не двигались с момента появления когами. и ещё немного до)
Душный липкий кошмар присасывается к голове, мерзко причмокивая, тянет череп и челюсть в противоположные стороны — Гиноза вспоминает Модильяни и ждёт, что порвётся первым. Возможно, разверстый в му́ке рот. Или донельзя напряжённые связки. Или муаром идущий рассудок, кто знает. Треснет в месте приложения реализации дурного сна, распадётся, подобно истлевшей ткани, на волокна — ни интенсивная терапия, ни медикаментозное лечение не удержат (даже не напрягаясь, чувствуется, как успели ослабнуть нити искусственно взращённого рационализма, — счёт на утекающие в трагедию чистые оттенки, растущий преступно коэффициент).
Просить о помощи низвергнутого друга тяжело — тяжелее, чем принять её от вихрастого задиристого мальчишки, перехватившего очередную зуботычину для «сынка поганого латентного»: спотыкаясь о трусость, далеко лететь. Куда дальше, чем о гордость. Смиренные слова выхаркиваются с кровью, но на противоположной стороне, можно быть уверенным, протянутая рука хранит знакомый запах Spinel.

Или нет?

В сменяющей бессознательную темноту больничной палате право на первоочерёдность отстаивает вопрос:
— Когами?
— Ушёл.
Безучастно отображающий показатели жизненно важных функций, прикроватный монитор отзывается стаккато: ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл. ушёл.
Естественно, ушёл! А были ещё варианты?! Кто-то, может, ждал, что ренегатствующий исполнитель останется? Добровольно нацепит на себя ошейник, виновато подползёт на полусогнутых, аккуратно вложит в руку поводок: вот он я, — плохой, плохой пёс, — накажи меня, мой дорогой, мой любимый, мой единственный хозяин?! Может, ты ждал? Может, ты надеялся? Окончательно оттенком потемнел, дурачина?!
В гневном бессилии откидываясь на подушки, Гиноза едва удерживается, чтобы не начать биться головой о стену. Мысли, в горниле временной близости переплавляющиеся в жидкий металл чувств, вступают во взаимодействие друг с другом, повышают уровень едкости, делаются токсичны: там, где падают капли, зарождаются спазмы, где проходит поток — развивается атрофия.
Механические увещевания трудящегося над капельницей дрона остаются лишённой смысла речью на незнакомом языке, шум крови в ушах милосердно перекрывает раздражающе нелепый голос, однако постепенно стихают оба: действуют бензодиазепины, и тот самый вопрос обретает характер посильного:
— Похороны?
— Сегодня. Бюро позаботилось.

От нежелания разговаривать, от стиснутых в ожесточении зубов сводит мышцы — цедить предельно очевидное в своей человечности «я должен» приходится сквозь судороги и скрежет.
Лечащий врач не понимает.
Променявший способность сопереживать на чистые оттенки психопаспорта, он чрезвычайно энергично — и, по ощущениям, бесконечно — распинается о многочисленных преимуществах и максимально благоприятном времени для проведения операции по протезированию («Ради бонуса от компании-производителя из шкуры вон лезет», — догадывается инспектор. Становится противно).
Из равнодушия слушает. Слушает. Слушает.
Затем кивает.
— Доктор, — в тяжёлом немигающем взгляде усталость. — Либо меня выписываете вы, либо я выписываюсь сам.
Пациент понимать отказывается тоже.

В ходе церемонии прощания Гиноза обращается пустотелым китайским болванчиком, ритмично кивает на каждое обоюдно обесцененное «мне так жаль». На соболезнованиях Шион, однако, сбивается и долго курит сочувственно протянутые сигареты (первые затяжки искренности выходят с надсадным кашлем, синтетическая неловкость дерёт горло). За поделённым на двоих молчанием мысль об утрате японцами основы всего человеческого не проносится, как прежде, мимо, а вольготно располагается точно в эпицентре тягостных размышлений.
Кто ты, если лишён права чувствовать свободно? Разве человек?
Масаоке, несомненно, нашлось бы, что сказать по этому поводу.
Раньше.Раньше бы нашлось.
Сожаление о необратимо упущенных возможностях скатывается вдоль позвоночника, подпрыгивает на позвонках, расплёскивает гематомы. От навалившейся слабости подкашиваются ноги, темнеет в глазах, однако по традиции несвоевременно взыгравшее чувство гордости пресекает попытку унизительного братания со стенами. Остаётся переждать.
Гиноза и ждёт.
Ненавидит возобладавшую беспомощность и ждёт.
На задворках сознания всплывает старательно игнорируемая рекомендация не перенапрягаться.

Он был здесь всего однажды. Точно так же стоял перед обшарпанной дверью в промышленном районе, точно так же вдыхал солёный вечерний воздух — войти единственно не решился. Несмотря ни на само собою разумеющееся отсутствие хозяина дома, ни на раздобытый незаконно ключ (всего лишь мысль о слепке с замочной скважины всколыхнула коэффициент: на ужин в тот день подавали таблетки, на завтрак — внеочередной сеанс терапии, но отсутствие преступного умысла как такового затормозило опасный скачок). Тогда инспектор первого отдела бюро общественной безопасности побоялся.
Себя. За себя. За Масаоку. За них обоих.
Ещё три дня назад Гиноза был здо́рово социально трусоват — теперь едва стоит на ногах от усталости.
Дверь, против ожидания, открывается без звука. Дом в целом не выглядит заброшенным, пусть внешне смотрится нежилым: старый лис, должно быть, умудряется улизнуть время от времени и платит за поддержание порядка, чтобы не закусывать терапевтический виски вековой пылью.

Умудря-лся.
Плати-л.
Черт.
Он не сразу понимает, что не так: внимание цепко приковано к фрагментам оборвавшейся жизни. Ветер ерошит отросшие волосы, облизывает запылившиеся очоко, непочатую бутылку саке, фото…
Ветер?
Доминатора при себе нет. Гиноза оглядывается в поисках потенциального оружия, замечает прислоненную в углу биту, бросается на опережение, задевает ногой какой-то хлам, пытается выпрямиться, взмахивает руками…
И летит на пол, виском целуя стену, боком задевая стол, обваливая на себя стеллаж со всем содержимым: взмахивать одной фантомной, одной физической рукой совсем, оказывается, не то же самое, что двумя обычными.
Пытаясь стряхнуть то ли мебель, то ли свой сдавленный стон, чувствует, как двигаются левое плечо, предплечье, кисть, сгибаются локоть и запястье — несуществующая конечность работает точно так же, как настоящая, только сделать ровным счетом ничего не может.