он не хотел приходить.
они копают землю, заметая его следы, словно он не сможет уйти по ним отсюда - навсегда останется здесь. зачем ему быть здесь? ему не нужна будет её могила, ему всегда нужна будет живая мать, а не камень, под которым черви станут раздирать на части то, что от неё осталось. тризна стервятников.
(она была единственным человеком, которого сергей не хотел видеть мёртвым.)
он не чувствует слез - всё сметает скалящийся в упор ветер, раздирающий полы плаща. он не двигается, каменея на холоде, позволяет соленому потоку скорбящих обступать его со всех сторон. сергею идёт черный, он к лицу всем рыдающим. он не понимает, как тело может слезоточить, когда внутри ничего не бушует, ничего не свербит, никакого горя, о котором страдают все любящие. он никого не любил.
отец приближается бесшумно - тень посреди всех живых. слишком похож на отца, с лихвой оправдал ожидания; сергей морщится. он не знает, в чем он ещё может не угодить, но больше не чувствует, как угроза покусывает за холку. он больше не сжимается, не скрывается, не боится. когда отец кладет руку ему на плечо, тяжесть ложится на сердце. тяготит там, где должна быть покорность и жажда признания, но взрастает только темная буря, научившая не прятать глаза. вот что на самом деле так колется, так ворочается с одного бока на другой, всаживает в глотку колючки, давит на ребра - ненависть. сергею больше не трудно её сдерживать, не страшно её признавать. она сильнее любви. вся любовь теперь ушла в землю.
прекрати это, - ему говорят. - немедленно утри слёзы, не будь мальчишкой. сергей не слышит. всё застыло, он не может даже моргнуть, губы смыкаются, не пропуская ни воздуха, ни крика. сергею нечего выражать, он слишком спокоен для ребенка, потерявшего последнего человека, который знал его слабости. сергей вырос, оброс доспехом, его не пробить. а слезы текут сами по себе, он их не контролирует, как небо не в силах справиться с грозой.
что мне сделать?
возьми себя в руки, сопляк!
это даже не удар. ладонь смазывает слезы по щеке, грубость кожи отцовской руки неотличима от жёсткости пробивающейся щетины у ощерившегося юнца. статуе сносят голову. сергей отворачивается под толчком - одним подбородком, взглядом, метнувшимся к спинам толпы. отец вновь что-то шипит ему на ухо. злоба сворачивается в липкий клубок в селезёнке.
теперь мне незачем здесь появляться, - сергей говорит, оборачиваясь. - вы хоро́ните свою жену и своего сына.
сергей больше ему не принадлежит. больше не нужно отчитываться, не нужно потакать, не нужно стараться. те следы, приведшие его сюда - больше не его. он покинет этот дом другим человеком. костя был прав. он тоже свободен, это было легко.
сергей думает о прощаниях, но он никогда не подозревал, что может чувствовать что-то, что стоило бы оплакивать и отпевать. он не чувствует. осматривает каждого в зале. они всегда казались ему частями неправильной картинки, он всегда понимал, что ни одним сколом им не подходит.
божий сын с материнских икон надрывно искрится лаковым светом свечей. бокал в руке у сережи - часть чьего-то приданого, не приносящего ни искупления, ни бессмертия, ни счастья.
сергей молча закуривает. огонь в камине становится ярче. какая-то тоскливая темнота, и даже чёртовы свечи не разгоняют этот удушливый дух смерти, клонящейся к накрытому столу, за который никто не желает садиться.
серёже не нравится ощущать себя здесь ребенком, видеть столько знакомых лиц. он вырос, ему всё равно. он никогда не хотел видеть их ни мертвыми, ни живыми. но они так похожи на него.
они все сироты.
