Рано или поздно придётся разобраться с очень многим, но сейчас вся вселенная сжимается до размеров номера мотеля.
Наблюдение за серым полотном над головами тянет в груди чем-то давно позабытым, что только сейчас вновь начинает пробиваться на поверхность: в грудине ноет, возвращает мыслями в жизнь прошлую, когда большим приключением казалось путешествие через границу или максимально близко к ней, чтобы между горячим телом и омертвевшей землёй — только куртка потрёпанная, а высоко вверху — то, что по замыслу должно называться небом.
Мечты и желания возносили куда-то на запредельную высоту, чтобы над облаками и выше. Из неизменного — сжимающиеся пальцы на локте, которые удерживают на месте. Впервые за бесконечность — не против его собственных намерений.
Рано или поздно придётся знать. Рано или поздно придётся перестать кружить вокруг да около и поставить точку. Это пугает в той же степени, что и интригует: не страшно не иметь ничего, но куда болезненнее — получить всё что хотел, чтобы потом вновь потерять.
Не отрывать взгляд от бесцветного моря над головой легко. Сосредотачивать все ощущения на прикосновениях.
До всей беготни от «Дозора» такое последний раз было в первый осевший на коже дождь. Мелочи, которые при прошлой жизни приводили к раздражительности или не ощущались вовсе, теперь больше напоминают самый щедрый подарок.
Холод, жар, прикосновение лёгкое или не очень — всё вызывает целую бурю эмоций, всепоглощающее чувство благодарности за простую возможность. Лоб, прижавшийся к плечу, приятным и терпким маревом отдаётся вдоль позвоночника. Слова, произнесённые в полумраке, — сплошь ненавистные ранее откровения. Чужая радость взрывается вдохом облегчения и безразличием абсолютным к тому, насколько его состояние очевидно под её взглядом.
Смешно становится от того, как быстро ранее необходимая жизненно броня распадается на осколки, а он ничего не чувствует по этому поводу. Безразличие совсем иное и завораживающее.

—…мы здесь.
Смешок в ответ на её реплику. Осознание собственной недолговечности щекочет изнутри черепной коробки, призывая впредь быть осторожнее, ценить моменты — как сейчас — и не бросаться больше в омут с головой, полагаясь на волю случая. Жизнь заставила вновь посмотреть на неё без тени улыбки, не простила наплевательского к себе отношения и не одарила бронёй после всего пережитого. Война когда-то привила наплевательское отношение в манере «мы всё равно все умрём рано или поздно», а стечение обстоятельств доказать умудрилось, что жить всё-таки хочется больше.
Она права — они здесь. Сегодня. Сейчас. В этот самый вечер и в конкретную минуту. Каждый вдох ощущается слаще обычного. Признаваться в подобном необходимости нет, по коже скользит уверенность в том, что Альт всё понимает.
Молчать комфортно. Погрязать в чужом тепле с мыслями о вечности. Опасения из-за принятого минутами ранее решения палящим солнцем пустоши на коже выжигаются, в лёгкие песком едким забиваются. Не признается ни за что в том, как в момент внутренности холодом обдаёт.
Ворошить прошлое — затея дурная заведомо, но сейчас кажется вариантом подходящим. Ловушка в убежище превращается без какого-либо его на то влияния. Жизнь совершает новый оборот, карты вскрывает безжалостно, а ему остаётся только признать, что всё не то, чем может казаться.

— Не знаю. Ничто кроме собственной жизни в мою картину мира не укладывалось. — правда выходит простой и понятной; неизвестно, отчего же такая тяжеловесная только? То ли чужое тело тому причиной, то ли масштабное переосмысление решений принятых и не принятых, но говорить становится проще. Будто бы и не о себе под монотонный шёпот со стороны радиоприёмника.
Жил-был когда-то такой-то и думал так-то. А теперь ничего этого нет, земля ему пухом, а время приходит открывать совершенно новую дверь.
Под отзвуки скрипучего матраса удаётся перевернуться на бок, сместить фокус пристального внимания с равнодушной серости на горящие живостью глаза напротив. Близко настолько, что чужое дыхание барабанами в собственных ушах отзывается.
— Ещё есть время. — ему и пары часов достаточно абсолютно: каждый раз закрывать глаза для сна не хочется до отвращения, не уходит навязчивый страх, что потом вместо пробуждения — вновь сплошное пространство из непонятных для него нулей и единиц.
На секунду явственно ощущается, что речь даже не о достаточности часов для сна, а чего-то совершенно другого, давно не высказанного.
И сейчас бороться с окутывающей темнотой нет никакой необходимости. Толчок — навстречу чужой близости. Обрывочный поцелуй — перемещение на чёртову жизнь назад, до того самого момента, как будет запущен необратимый ход событий.
Облегчение сражается за первенство с сомнениями. Невозможность предугадать то, что их ждёт с наступлением утра, сглаживается уверенностью в происходящем теперь.
— Зануда. Без меня так бы и сидела на родительском поводке. — интонации эхом разлетаются из давно позабытого прошлого. Трепетно хранимого вне тех моментов, когда настоящему уделялось больше намного времени.
— Дорога будет долгой, так что спи. — облокотиться на свободную от хватки цепких пальцев руку легко выходит, приподняться и подтянуть край гостиничного одеяла, чтобы прикрыть хоть как-то. Шевелиться больше и укладываться адекватно кажется преступлением.
Высвобождаться не хочется.

Неоновая вывеска выцветает с наступлением утра. Бледнеет, как и весь оставшийся позади город. На небе — ни облака, а ветер сухой и горячий настолько, что жаром обдаёт глотку при глубоком вдохе.
По-хорошему бы докатить до рядом расположенной заправки и купить чего-нибудь ещё пожрать в дорогу, но это противоречит целиком и полностью намерению не оставлять её в одиночестве ни на секунду. Вместо этого вновь — несколько банок газировки, бутылки с водой и батончики приторно сладкие в разноцветных обёртках из автоматов при мотеле.
Нервозность настойчиво по кончикам пальцев расплёскивается: он дома не был несколько жизней подряд; неизвестность убивает медленно и со вкусом от невозможности предугадать грядущее. Он не знает, жив ли кто-то из семейства, не имеет ни малейшего понятия о том, в насколько убитом состоянии может находиться дом, если вообще ещё стоять остаётся, учитывая настроения в стране.
Лицом к лицу со всеми личными монстрами — вынужденная мера. Попытка ухватить частичку себя, вернуться к истокам. И залечь на дно на какое-то время, разумеется.
— Нам пора, — шёпотом и руками под кокон из одеял, чтобы дотронуться и добудиться. — Раньше отправимся — раньше приедем.

Точно, да. Она бы слушала дерьмовую музыку.
Фраза произнесённая в голове навязчивой мыслью вертится. Внимание иррационально цепляется, прилипает намертво, буквально врастает. Подобную зацикленность объяснить не может и сам себе, опасно близко подбираясь к активному представлению мира без себя в принципе.
Подобные мысли до добра не доводят. Велика вероятность столкнуться с фактом лицом к лицу, что в малом количестве жизней произойдут какие-то важные изменения.
Мир вокруг него не вертится и это, пожалуй, одно из огромных откровений, что отрывает безжалостно ещё один пласт окостенелого панциря личности, которой изначально не было.
Она бы слушала дерьмовую музыку, а его бы продолжало мотать по собственному сознанию до тех самых пор, пока количество яда в крови не превысило все допустимые значения.
Ощущение, что так бы всё и было, слишком чёткие. Знать наверняка не дано, в теории альтернативных реальностей он ничего не смыслит, может только предполагать и строить догадки, что ни на чём особенно не основаны.
Воздух сотрясать просто так.

Автомобиль катит по дороге бесстрастно, на движение никак не влияет разрозненность размышлений и хаотичное шатание от одной крайности к другой. Главное — руки, сжимающие руль крепко; нога, вдавливающая педаль в пол с таким устремлением, что впечатление создаётся — путь прокрадывается моментально по ходу движения, а дороги никакой не существует вовсе. Пустынные пейзажи мешаются с мелодией и шипением из радио, что громче становится с тем, как стремительно они от города отдаляются.
Помехи — привет из далёкого прошлого, отсылающий в те самые времена, где и связь была проложена не во все населённые пункты. Такое невозможно сейчас представить. Нет сети — нет гнетущего купола над головой, а дышать сразу становится в разы легче.
Он вроде бы мечтал о таком, только тревожно всё равно. Неуверенность непривычная сочится буквально через поры, но вид делается старательно, что у него всё под контролем.
Её всё равно не обманешь, но каждый раз пытается строить из себя что-то. Важно, наверное, чтобы видение себя совпадало.
— Я не помню. — какие-то крошечные детали ускользают бесконтрольно, песком сквозь пальцы разбегаются так, что не поймать. Кажется, будто бы они хранятся в тех выбеленных неизвестностью отделах памяти, куда у него больше нет доступа. Под кожей только шевелится невнятное ощущение, какое случается, когда отчаянно что-то торопится соскочить с языка, да нет возможности словами выразить.
— Надеюсь, что хвост из корпоратов потеряется по дороге. — надежда отдаёт абсурдной наивностью, но хочется верить, что план выгорит. Авто продолжает катить вперёд. Особенно весомые камешки и ветки из-под колёс летят с хрустом, царапаются с окнами и дверьми.

Редко встречающиеся вдоль дороги столбы отсчитывают время, расстояние и реальности. Ещё несколько часов, а потом потребуется проводить горящее солнце за горизонт. Вспороть сумерки, ярким светом фар засветиться посреди рождения тёмной ночи. И только потом — прямиком в то, что должно стать убежищем на ближайшее время.
Стрелой мчат, пронзая несколько штатов насквозь. До сжатых до побелевших костяшек пальцев от уверенности, что не доедут ведь, обязательно сцапают. К удивлению, всё обходится.
Последняя перед пунктом назначения заправка для того, чтобы закупиться едой на ближайшие несколько дней, пока сердце не успокоится, а ситуация в округе — не уляжется хоть бы на сотую долю.
Молчать комфортно, поглядывать периодически и проверять, чтобы не забывала перекусывать. Вдыхать смешавшийся с её собственным (не её нисколько, но разум охотно утопает в иллюзии, подменяя давно выученные понятия) запах кофе. Так и не спросить о том, чего бы хотела она вообще. Явно не такой поездки-побега от дозорных шавок в стремлении избежать ещё больших проблем.
— Почти доехали. — комментарий, в котором нет никакой необходимости, остаётся повисшим в пространстве автомобильного салона, свет фар выхватывает всего несколько метров дороги впереди, но этого достаточно оказывается. Спустя бессчетное количество лет даже дорожные знаки отдаются в сознании неуловимыми призраками прошлого. Ему всё ещё знаком здесь каждый угол.
Груз пережитого исчезает с каждым преодолённым километром, ненужной шелухой истончается, оставляя его один на один с неизбежным.
То, что казалось давно погребённым, восстаёт из пепла, полнится красками и отзвуками давно ушедшего — и существовавшего ли? — детства. Лица соседей и освещённые мутными фонарями улицы живо предстают перед глазами.
Сейчас город пустее обычного. В этот час сложно сказать, насколько он обитаем, учитывая прошедшую корпоративную войну и общее положение дел даже спустя года.
Ощущения крайне сюрреалистичны, когда авто подкатывает к знакомому гаражу, в котором он провёл сотни вечеров. Шум колёс возвращает в лето две тысячи какого-то года: фары отцовской машины в последний раз ударили по очертаниям дома и растворились в темноте; после — только рычание мотора пикапа отчима, приближающегося вечно с угрожающим поскрипыванием.
Теперь дом выглядит мёртвым. Серым. Нет, будто бы и вовсе обесцвеченным. Темнота пробивается сквозь неуклюже заколоченные окна.
Добро пожаловать домой. 
Крыльцо покосившись смотрит на них, будто бы порицает за потревоженный покой и не может поверить в приезд гостей одновременно.
Чтобы выйти из машины и хлопнуть дверью, требуется усилий больше, чем он предполагал.
—  Это вообще ни разу не предел мечтаний, но здесь пересидим какое-то время. — складывает руки на груди, облокачиваясь на авто. Дом кажется неприступной крепостью с целиком и полностью прогнившим царским двором.

От необходимости всерьёз рассчитывать на то, что прошлое вычёркивается из его личной истории в тот же миг, как двери междугороднего автобуса закрываются с призрачным шипением, веет мальчишеской наивностью.
Глупо было думать, что оно не догонит, не всплывёт рандомно посреди повествования, отпустит окончательно, вычеркнув его из сюжетной линии тех людей, что проживали вместе с ним в пределах этих старых стен: он не помнит уже всех подробностей, но готов поклясться, что в их с матерью переезд сюда дом уже находился в крайне сомнительном состоянии.

На протяжении бессчётного количества лет получилось не думать, не представлять в мельчайших деталях то, насколько намертво всё здесь встряло после его отъезда. Получалось, потому что в глубине души жило всё время осознание, что ничего не поменялось: ему не было здесь места в тринадцать, не находится и сейчас. Собственная инородность непосильным грузом на плечах лежит, норовя к земле придавить.
На протяжении целой вечности не было ни малейшего желания сорваться и проверить, узнать, насколько что-либо изменилось.
Покосившееся крыльцо красноречиво даёт понять, что в пределах одного крошечного мира отдельно взятой семьи менялось за года примерно ничего.
Руки сложены на груди накрепко, закрывая от любой потенциальной опасности извне. Взгляд настороженный исследует детали, что казались давно забытыми под маревом алкоголя и психотропных веществ, а теперь из памяти выглядывают так, будто бы и не прошла уйма лет. Так, будто бы он уехал всего лишь вчера, пожалел о своём решении и вернулся под утро с самым виноватым видом побитой собаки, как того и хотелось бы отчиму.
Только внутри — гробовая тишина: не слышно ни ругани, ни звона посуды, ни пьяного бормотания матери о том, что «это точно было в последний раз».
Ощущение ушедшей эпохи не отпускает. Дом кажется страшным призраком прошлого. Таковым, впрочем, и является.

Потоптаться у раздолбанной лестницы — привычка из далёкого детства. Загрести носком ботинка песок и осевшую за сутки пыль, чтобы та вновь взвилась в воздух, протанцевала в лучах едва ли когда-нибудь холодеющего солнца. К нерешительности акт не имеет никакого отношения; своеобразный ритуал перед тем, как вновь из одной жизни нырнуть в другую до тех самых пор, как удастся вновь хлопнуть дверью и сорваться в неизвестность. И потом — вновь всё с самого начала, по бесконечному в своей порочности кругу.
Теперь всё немного иначе: у основания лестницы — новая жизнь, когда на её завершении — полнейшая и угнетающая безжизненность.
То, что дом продолжает стоять, удивляет в малой степени, — мать всегда была до отвратительного упряма. Дом впитал это от неё.
Как и он сам.

— Если хотели хорошую пенсию, стоило жить другой жизнью в принципе. — если и сбегать из дома, то не заниматься основанием группы, не идти в армию или сбежать намного раньше, встать в бесконечную очередь за рабочим местом и тащить своё существование до тех пор, пока не сломается. Не приходить в клуб в тот самый вечер, не тащить её на колесо обозрения и не впаивать в собственную жизнь так, что оторвать теперь невозможно.
Перекроить всю свою историю ради лишних пары сотен эдди на счету в лучшем случае? Плюнуть бы в лицо всем бюрократам разом, но и это остаётся где-то далеко позади, среди целей, которые важны были совсем другой его версии.
Жить с последствиями — решение слишком фундаментальное для него, пожалуй. История делает оборот, он возвращается к исходной точке, по сути, и вселенной плевать абсолютно на то, насколько сильно раньше пытался выцарапать себе выход из этой клетки.
Теперь снова в неё — в этот раз осознанно и по собственному желанию.
— О, да, воспоминания навеваются в немыслимом количестве. — смесь из неприкрытой иронии и усталости, накопившейся за время пути. И вряд ли речь в пределах собственной головы — исключительно о километрах, промотанных за последние несколько суток.

Невысказанность благодарности не умаляет её принятия в принципе: Альт не задаёт вопросы хотя бы сейчас, то ли давая возможность окончательно свыкнуться с происходящим, то ли находясь абсолютно в другом потоке мыслей и информации.
Воспоминания рвутся наперегонки аляповатыми кадрами, заполняют собой всё пространство, вытесняют понимание, что большую часть жизни провёл не здесь и не с этим людьми, а всё остальное всё равно слишком легко стирается под натиском.
Помятая дверь гаража прямиком отправляет в одну из тех пятниц, когда отчим возвращался в таком состоянии, что было удивительно, как его ведро с болтами и дурная голова не заканчивали по разные стороны от шоссе к дому.
Шорох на подъездной дорожке и невнятная ругань под нос — сигнал, что пора уматывать куда-нибудь, если жизнь была дорога. В дни особого упрямства — на рожон, чтобы потом с кучей ссадин и синяков, зато с честью и без ущерба собственной гордости.
Тогда — грохот несовместимости разных жизней. Теперь — запертый накрепко замок. Любопытно становится, заделали ли его лаз из гаража прямиком к маленькой комнате.

Дверь на честном слове и тогда держалась, сейчас и с имплантами вскрыть её — дело нескольких секунд. Ломать замок нет никакого смысла, раз уж они планируют оставаться здесь какое-то время.
— Пойдём. — кивает в сторону гаража, дверь которого искусственными руками заставляет подняться с невыносимым скрежетом. Морщится от пыли, ударившей в лицо, и спёртого воздуха. Тот факт, что в желудке всё холодным комом переворачивается, предпочитает игнорировать.
На то, чтобы рассмотреть и подметить все изменения, время ещё будет позже. Сейчас — осторожно дверь опустить, когда и Альт оказывается внутри, замок на внутренней двери взломать проще — можно и оставить открытой на всё последующее время пребывания.
Выцветшие постеры и коробки с вещами кажутся чем-то вымышленным, вписанным в обстановку в последний момент будто бы, несмотря на серый слой пыли и грязи.
Через дверной проём — вглубь дома так, будто бы и не было всех лет отсутствия.
— Это была бы максимально идиотская смерть, не находишь? — дверь входную открыть и впустить тёплый вечерний воздух, выгнать запах затхлости и покинутости или хотя бы попытаться.
Чужая ироничность превращается в спасительный круг, вцепившись в который легче строить забор из безразличия.
Позже — окна освободить от оков внешней неприступности. Сейчас рухнуть на просевший от времени безбожно диван и поднять ворох пыли в воздух, закашляться и окинуть взглядом обстановку: вещей остаётся самый минимум настолько, что становится ясно — кто бы ни продолжал жить в доме, он забрал только самое необходимое, оставив многое позади.
Вероятно, он был не единственным, кому хотелось отсюда вырваться.
— Чувствуй себя как дома. — хотелось бы с безразличием, а выходит сплошной яд.

Обиды…нет?
Есть только безразличие болезненное и неправильное, пыльная фоторамка в пальцах с изображением собственным, но ощущение такое, будто бы на другого и чужого человека смотрит. Хочется бросить и услышать треск и без того обветшалого стекла, но только на журнальный столик откладывает лицами вниз.
Можно ли считать, что в живых из обитателей этого дома никого не осталось? Наверное, можно.
От того, что собственное лицо в принципе осталось напоминанием на одной из полок, хочется смеяться: мать не подвержена была сентиментальности до тех пор, пока вопрос не начинал исчисляться в количествах бутылок с горячительным.
— И ребёнка бы продала, — говорили соседи до тех пор, пока в какой-то момент он не попытался угнать соседскую тачку с целью сбежать подальше. Не вышло. Да и жалости со стороны поубавилось.
Весь в мать, потому что отца и не видел никогда. Тошнотворно от сходства становится, а поделать ничего не выходит с этим — на этом самом диване, как и она когда-то, разве что без бутылки дешёвого пива или чего покрепче.
В памяти — отрывками ситуации из прошлой жизни мелькают, когда всё было намного хуже. Он срывал голос на неё в пределах этой комнаты, виня в том, что из неё выходит слишком уж хуёвая мать, чтобы потом терять реальность самостоятельно в алкогольном угаре и чёрт знает каких ещё веществах.
Выходит, двуличие в этой семье передаётся в качестве реликвии, ведь ухватиться больше и не за что.

— Раздолбанным и пыльным? — усмешкой понимающей в ответ на чужую улыбку; то, что всегда хранилось за всеми возможными замками, пожалуй, настоящим секретом никогда и не было. Не для Альт, во всяком случае.
Комментарий по поводу смерти и Керри из внимания упускается абсолютно, потому как в сознание врываются торопливые шаги и грохот закрывающейся двери в одну из комнат. Знакомый голос срывается на истеричные интонации, требует вернуться, ведь иначе с возвращением отца домой мало не покажется. Свой собственный — и не такой уже знакомый — гневным выстрелом в ответ гремит: «Отец свалил от тебя и правильно сделал». Заткнутая в самый дальный угол надежда пополам с наивным детским желанием того, что отец вернётся и заберёт из этого балагана, не отпускает достаточно долго, гремит упрямством, несмотря на то, что с каждым днём крепло осознание — не придёт, не вызволит, не покажет совсем другую жизнь, в которой нет пропахших дешёвым алкоголем простыней и вечных доёбок отчима.
— Брошенным и нищим? — в голосе не существует ни намёка на злость или раздражение: понимает прекрасно, что вопросами о существовании этого места она задавалась и при первой встрече, и много раз после, не получая вразумительного ответа в принципе. Под слоем пыли — прошлая жизнь, что теперь лениво принимается копошиться и обретать давно утерянные краски.
Дверь открыта входная, пропуская вечерний воздух приветливо внутрь.
Помнит, как собрал даже свои вещи мужественно в один из вечеров, привыкнув окончательно к мысли, что если настоящий отец не может увезти его из этой дыры, то придётся сделать это самому. Шаги тяжёлые и решительные — от дальней комнаты до крыльца, по дорожке прочь от дома на несколько героически долгих минут, чтобы шугануться моментально при виде подъезжающего авто отчима.

— Тебя интересует его любимое место в доме или то, не ломал ли он мне что-нибудь? — насмешка над переживаниями прошлого, когда казалось, что новая ссадина — прямая нападка на его независимость, о которой и речи не было; поставленный синяк или случившийся перелом казались если не концом света, то хотя бы вселенской несправедливостью. Желание отомстить во что бы то ни стало кипело внутри 24/7.
Не знал и не представлял в принципе, насколько жизнь за пределами родительского дома может быть жёстче и суровее, думал, что всё переживёт, и эта уверенность в обязательном прогибе мира окружающего теперь вызывает только понимающую ухмылку.
— Он был ублюдком, но и во мне дерьма хватало. Если бы не мать, то он бы с удовольствием бросил меня в какой-нибудь овраг. — ноги складывает всё на тот же многострадальный журнальный столик, впрочем, немного аккуратничает и старается не задеть оставленную на столешнице фотографию. Головой — на спинку дивана, чтобы перед глазами — только пожелтевший потолок. В полутьме не разглядеть, но он точно помнит, где конкретно протекала раньше крыша.

Пальцы вокруг чужого плеча сжимаются, притягивая к себе поближе. Клетка теперь настоящей крепостью кажется из-за отсутствия подключения к какой бы то ни было сети. Искать здесь наверняка станут, но не слишком скоро, поэтому время на то, чтобы разобраться с дальнейшим, у них точно есть. Может, повезёт, и бонусом удастся расстаться с парой-тройкой навязчивых призраков прошлого, раз уж они всё равно приехали.
Смешок рвётся сам собой.
— Не поверишь, но ты — первая девчонка, которую я привёл домой.— окончание фразы ощущается странно, эхом тревожности расползается под кожей: никогда и ни о каком жилище не выходило отзываться так.
Прикрыть глаза и представить то, как оживает гостиная, а дурацкие петухи избавляются от выцветшей серости. Выдохнуть.
— У тебя остались сигареты?

Тема не даёт покоя задолго до того, как становится озвученной: при первом пробуждении в границах нового тела, к которому привыкать приходится за какое-то нечеловечески короткое количество времени, потому что жизнь так устроена — никакого испытательного срока не предусмотрено, поэтому разбираться с происходящим нужно здесь и сейчас.
С подстраховкой в виде спящего сознания Ви легче не обращать внимания на весь список улучшений и примочек, которые тот в себя напихал то ли из желания максимально огородиться от города и соорудить себе своеобразный «панцирь», то ли действительно ради каждого чёртового задания, на которое им приходилось таскаться. Теперь всё иначе, на задворках сознания не существует приглушённого таблеткой Ви, который подскажет и покажет, как всем этим внушительным набором апгрейдов пользоваться, поэтому Джонни не придаёт им должной важности, решая напрочь игнорировать.
Смертоносность клинков завораживает в какой-то степени, но те всё равно не ощущаются чем-то своим ни через месяц, ни через два.
Прошивка не должна, но ощущается так, будто бы какой-то горе-хирург инструменты оставил после операции легчайшей на аппендицит, а сделать с этим ничего нельзя: импланты не исчезают сами собой, постоянно мешают и отвлекают.
Сейчас, когда Альт заговаривает о потенциальной необходимости отправиться к риперу, опасения накатывают с новой силой: нет никакого смыла забираться так далеко, чтобы спалиться исключительно из-за пары модных программ.

При идеальном раскладе ещё в момент встречи с Уэллсом стоило бы встретиться лицом к лицу с Виктором и попросить разобрать до основания, выкорчевать ублюдское железо с мясом, если понадобится, чтобы в новую жизнь абсолютно свободным, но сомнения всё портят. Желание абсурднейшее сохранить тело без каких-либо изменений.
Разнящееся с адекватностью намерение содержать его в том виде, в каком ему было передано.
Своеобразный памятник в напоминание о том, кому пришлось вновь всю свою жизнь переворачивать с ног на голову из-за того, что в какой-то момент Джонни проебался настолько по-крупному, что до сих пор не может расплатиться по счетам.
Пальцы чужими ощущаются, каждая клеточка тела будто бы старается от него избавиться, вычеркнуть из контекста происходящего, несмотря на то, что объективных проблем не наблюдается. Всё — исключительно в пределах собственной головы.

Поездка сюда — самая обыкновенная попытка урвать себе немного времени: на то, чтобы подумать, вздохнуть без привычной суеты города вокруг, остановиться хоть на несколько секунд и не стараться угнаться за происходящим, но ничего не меняется.
«Дозор» хоть и следует нога в ногу сейчас, но продолжает маячить навязчивой тенью, заставляет гнать вперёд подобно загнанному животному, что пытается улизнуть от охотников.
Поездка сюда — затея отвратительная в своей наивности, потому как собственная комната не могла послужить укрытием и несколько десятков лет назад. Так с какой стати этому происходить сейчас?
Он молчит и раздумывает над сказанным. Над тем, что чужие слова, не определившиеся между шуткой и убийственной серьёзностью, звучат донельзя правдиво: как бы ни отрицал, но эта точка на карте всё равно ощущается роднее всех перевалочных пунктов до этого. Он и этот дом — единственное наверняка, что осталось и без того малочисленного семейства.
Он молчит и выдыхает с тяжестью, которую не скрыть за крепостью табачного дыма по причине отсутствия последнего. Её присутствие вдыхает в место что-то неописуемо новое, будто бы расширяет пространство.

— А он ломал. — откатить бы на лет шестьдесят назад, так в голосе была бы злость. Сейчас остаётся только сам факт, а все эмоции сереют, становятся будто бы и не его вовсе. Происходило с кем-то другим в совершенно ином временном отрезке и значения не имеет в принципе.
Первый порыв — шрама на левом предплечье коснуться, да только нет того уже слишком давно, чтобы вспоминать. Игнорировать то, что на глазах целостность личности собственной разваливается, и ждать притащенных из авто сигарет: обещал себе и не_себе, что больше ни за что и никогда, но необходимость в ударной дозе никотина не выходит игнорировать.
Тепло прикосновений отвлекает, возвращает в реальность если не настоящую, то ту, что разворачивается здесь и сейчас. Если на самом деле всё — бред и галлюцинация одна на двоих, то пусть так и будет до тех пор, пока пылинки продолжают кружить в замкнутости пространства, подгоняемые от раза в раз разве что порывами свежего и осторожного ветра.

Отпускать даже во имя рывка от пространства дома до машины и обратно не хочется. Всё в пределах видимости и относительного контроля, но беспокойство не исчезает всё равно. Врываться в чужое пространство и заполнять собой в решении доказать — здесь и сейчас они действительно существуют, отогнать липкое ощущение бульварного ужаса и застаканности в тревожном сне. Затягивается с протянутой в пальцах сигареты, попутно губами в мягкость кожи врезаясь.
— Без рипера никак? — суть вопроса не в формулировке даже, а в нежелании признавать, что доверять выходит абсолютно никому, даже к Виктору обращаться не появилось желания, несмотря на все восторженные откровения Винсента. Позволить кому-то внутри всё перевернуть — решение, к которому не прийти вот так запросто. Не верит ему столько же, сколько и абсолютно рандомному специалисту. Заинтересованность в чужой способности помочь спотыкается и разбивается о желании сохранить безопасность.
Хмыкает.
— Раз так, то в городе рядом должен кто-то быть. Я разузнаю с утра. — время снова течёт сквозь пальцы, подставляет каждую проведённую секунду. Обращение такое может стоить не только денег, но рискнуть всё равно необходимо.

— В багажнике есть пара пушек.— потянуть снова за запястье, чтобы урвать себе тепла и никотина в очередной раз. Затянуться и выдохнуть, смешивая удушливость пыльности с табачной крепостью.
На короткий миг окунуться в повисшую тишину, раздумывая.
— Хватит для того, чтобы не дать им добраться до тебя в этот раз. — жизнь ничему не учит фактически, в любой другой момент — с радостью по всё тем же ошибкам, но некоторые стоят слишком дорого, выворачивают изнутри всё с остервенелостью, о которой не говорить никогда и ни за что.

За несколько секунд согревающее тепло чужого присутствия обращается в выжигающий всё пожар. Ноги на пол обеими ступнями для большей устойчивости, пока ладони устраиваются на боках и пальцы вжимаются в её осязаемость, окончательно и бесповоротно вырывая любую мысль о неправдоподобности происходящего. Запах табака не спешит выветриваться, заполняет лёгкие и окутывает с ног до головы в жалкой попытке скрыть от всего остального мира клетку-убежище.
До отрешённых мыслей запоздало добирается жалобный скрип и без того неустойчивой по истечению стольких лет конструкции, — впрочем, этот чёртов диван и в его тринадцать грозился развалиться от каждого неосторожного движения — когда она становится ещё ближе, а ладонь между спинкой дивана и шеей становится причиной прокатившейся по телу лёгкой дрожи.

Поцелуй — долгожданная в своей необходимости пауза после бесконечного бега: от «Дозора», от череды собственных ошибок, которые, судя по всему, всё же следовало совершить, чтобы оказаться здесь и сейчас, от понимания изломанности чужих абсолютно жизней одним своим в них присутствием. О чувстве вины говорить не хочется, понимает, что и так прослеживается, просматривается в брошенных в ответ взглядах и словах; желание хоть что-то сделать, чтобы немного ситуацию исправить проскальзывает в эту реальность слишком легко и играючи, так что он ухватить и перепрятать не успевает.
Чужие слова тому подтверждением являются. Она может видеть всё что угодно, главное, чтобы до обсуждения того, что внутри бушует, дело не заходило.
До тех пор, пока она молчит, можно делать вид, что всё происходит ровно так, как и задумывалось. Поцелуй — глубже в отрыве от реальности на несколько секунд.

Скрежет яростный заполняет весь дом в несколько секунд. Смысл случившегося доходит заторможенно, поэтому смешливое фырканье заставляет себя подождать немного. Спиной ударяется о покосившийся каркас многострадального дивана, что не выдерживает то ли их незамысловатую возню, то ли вес закопошившихся тягучих мыслей. Смеяться не перестаёт.
Из-за повреждения чипа в своё время и скомканности воспоминаний Ви сложно знать наверняка, что именно имело место в его жизни, а что — невразумительный микс из чужих пересудов и собственных галлюцинаций времён «Микоши».
Создавать всё заново — задача, с которой он сталкивался лишь дважды за всю свою жизнь, чтобы потом разрушить всё до основания без малейшего сожаления.
Сейчас — повод попробовать снова.
— А я говорил матери, что буквально когда-нибудь разъебу этот сраный диван. — не имеет значения, что в сложившемся много лет плане слишком много неточностей. Огонёк вновь зажатой в пальцах сигареты маяком вновь светится неподалёку, пока он продолжает смеяться, уперевшись локтями в собственные колени и прикрыв глаза ладонью.
История делает полный круг не просто так и сейчас по какой-то причине это ощущается в несколько раз сильнее. Очевидность необходимость быть сейчас в этом доме оседает тяжестью сигаретного пепла, что небольшой горкой в пепельнице отчима.
Вопрос о том, куда все подевались, побросав якобы важные для себя когда-то вещи, свинцовой тяжестью повисает в воздухе, но эту секундную заинтересованность легко игнорировать.

Порыв заткнуться наконец и прислушаться к происходящему на улице отдаёт запоздалостью: нет никакого желания привлекать к себе внимание тех, кто или где-то по краям города всё ещё трётся, или мимо проезжает. Дому лучше оставаться максимально безжизненным на первый взгляд и это превращается в подобие проблемы, потому как чем дальше в ночь — тем острее встаёт вопрос о том, как спать и дотягивать до утра в принципе. Спать в машине не хочется абсолютно; от одной мысли об этом лопатки сводит недовольством.
— Надо съездить до города и купить матрас. — поднимается и толкает носком ботинка поскрипывающий предмет мебели только для того будто бы, чтобы проверить — развалится окончательно на части от старости или всё же переживёт буксировку куда-то в сторону гаража.
Мысль о том, что в бывшей собственной комнате дела обстоят вряд ли сильно лучше. Чтобы проверить требуется целый глубокий вдох и запущенный сызнова акт игнорирования тянущего ощущения в грудной клетке.

Оставлять её здесь одну — не вариант ни при каких обстоятельствах. Потерять из виду на секунду означает допустить мысль, что не увидит больше, передаст прямиком в лапы «Дозора», несмотря на то, что на настоящий момент такой расклад мало вероятен.
Она наверняка устала от всего сразу: от старой-новой жизни, врывающейся в сознание, что привыкло к строгой упорядоченности кибернетического пространства; от дороги, что бесконечной прямой перечёркивает всю страну, увлекая всё дальше за собой; от тяжеловесности собственных мыслей и ощущений.
— Пополним запас твоей газировки. — вес проявленной заботы ощущается непривычно; понимание, что только от него сейчас и зависит её сохранность вызывает противоречащие друг другу желания: прикипеть намертво или сбежать в ночи, окончательно решив, что подобная сознательность ему не подходит.
— Там уже решим, что делать с рипером и всем моим набором технологичной срани, что нужно снять. — сигарету больше не перехватывает, хоть и сжимает пальцы на чужом запястье с непринуждённой привычностью.
Не отпускает, будто бы тем самым удерживая себя в этом конкретном моменте, к себе тянет ближе и поцелуй возвращает с напором, прорвавшейся сквозь беспокойную отстранённость жадностью и в миг навалившейся собственной усталостью.

Общее состояние помятости по утру со всеми бонусами в виде абсолютно затёкших конечностей отсылает прямиком в давнему прошлому: спали где придётся и с кем придётся, вырубались порой на чистейшем рандоме под тяжестью выпитого и употреблённого. Боль в мышцах тогда и сейчас — признак того, что всё ещё жив.
Пробуждение не даётся легко: руки и ноги не желают двигаться вовсе, поэтому на короткий миг кажется, будто бы взять и остаться вот так лежать, вглядываясь в потолок, — лучшее из всех возможных решений. За общей убитостью не чувствуется приятного марева прошедшей ночи, а несколько шейных суставов и вовсе отказываются как-либо функционировать первые минуты после пробуждения.

Через заколоченные окна свет продолжает кокетливо обнимать танцующую в воздухе пыль. Дверь, судя по всему, осталась открытой, и это само по себе — безудержное разгильдяйство, которое могло жизни стоить, но сейчас вызывает только приступ приглушённого смеха.
Сонливость никуда не исчезает ни через пять минут после относительного пробуждения, ни через десять. Вполне вероятно, что время на самом деле течёт и вовсе иначе, но это не имеет значения, потому что хода его он не замечает, предпочитая разделять реальность на «вчера» и «здесь и сейчас». Это устраивает по всем параметрам, лишая необходимости раздумывать слишком долго о последствиях всех принятых и не принятых решений.
Двигаться не хочется, поэтому приходится лишь заново осознавать собственное местонахождение: не верится до сих пор, что в какой-то момент прижало так, что единственно верным вариантом стало возвращение домой. И не так уж важно, что от этого самого «дома» и не осталось ничего фактически. Сейчас он куда гостеприимнее, чем был, когда он проводил здесь львиную долю своего осознанного и не очень детства.
Взгляд скользит по потолку к покосившейся от старости люстре, к правому углу комнаты и вниз по стене, вдоль вздувшихся то тут то там старых обоев, которые так полюбовно в своё время выбирала мать в момент просветления от своего бесконечного высокоградусного приключения.
Сейчас только он понимает всецело и просто, что на то было множество причин, скорее всего. И она не обязана была делить свои тревоги с ним. Да и слушать он не стал бы.

Мысли в какой-то момент замирают подобно пыльным частицам, только в прохладных ещё утренних лучах не отсвечивают.
Фрагменты прошлого разрываются под натиском настоящего. Всё противоречит всему. Там, где раньше разворачивались раздражение с необходимостью провести чёткие границы, теперь только готовность делать их более гибкими. Когда нечего оберегать или терять даже в пределах собственной головы, то оказывается, что и в войне за независимость нет никакой надобности.
Каждое движение совершается через понимание необходимости и полное отсутствие всякого желания: пальцы патаются растереть занемевшие от сна на полу мышцы, пока разум стакается на решимости отправиться в город за спальным местом немедля.
У неё хватает сил совершать какие-то обыденные действия, а у него в голове до сих пор тяжесть неподъёмная. Нужно потратить ещё несколько десятков минут на то, чтобы начать воспринимать и ощущать себя собой, не пугаясь потенциальной возможности снова быть отбуксированным на задворки сознания.
Каждый чёртов день одно и то же, несмотря на все попытки в логику и понимание, что никто не отнимет выпавший шанс на нечто совершенно новое.
Она курит и окутывает никотином какие-то свои размышления, предоставляя возможность просто смотреть и не выдавать факт своего пробуждения.
До тех самых пор, пока он возиться не начинает; садится со скрипом и скованностью во всём теле, пытается потянуться и размяться, но выходит только вытянуть сигарету из чужих пальцев.
— Достанем, значит. — не считает, какая это уже по счёту затяжка за последние несколько месяцев, но привкус табака пощипывает за язык успокаивающе, привнося во весь сложившийся хаос приятную и иллюзорную размеренность. — Надо немного привести эту дыру в порядок, если хотим зависнуть тут на какое-то время.
Очевидность произнесённого добавляет баллы упомянутой размеренности, список необходимых работ сам собой в голове чёткими строками образуется.
Шмот натягивает и старается морально приготовиться к тому, что от поверхности пола рано или поздно придётся отлипнуть.
— Но сначала заедем в одно место. — вероятность, что оно работает или вообще всё так же стоит около шоссе, стремительно близится к нулю, но забегаловки как факт всё равно не вымирают, поэтому с завтраком проблем быть не должно.

Существует ли в этой жизни правильный выбор? Чтобы от начала и до конца — стопроцентное попадание без малейшего намёка на негативные последствия?
Наивность в предположении даже в пределах собственной головы отзывается лёгким раздражением: никогда и ничто не будет легко и понятно настолько. После каждого совершённого выбора — барабанная дробь в лучших традициях развлекательных телевизионных шоу. Где результат и последствия появляются исключительно после выматывающей своей неуместностью рекламной паузы.
Каждый ответ превращается в прогулку по минному полю: напряжение сковывает от макушки до пят, слова мигом вылетают из головы, чтобы потом смяться в один большой словесный ком и застрять в глотке из-за невозможности высказать всё и сразу по одной простой причине.
Он не знает, с чего именно стоит начать.

«Возможно, претензия» даёт понять чётко, что в непривычной для себя же попытке передать решение в чужие руки, он сейчас проёбывается откровенно. Движения её выглядят смазанными и какими-то будто бы потусторонними; хочется руку протянуть и пальцами уцепить хотя бы едва-едва, чтобы убедиться в реальности происходящего.
Альт больше походит на мираж то ли из-за скованности в чужом теле, к которому так и не удаётся пока ещё привыкнуть, то ли из-за невозможности повлиять на ситуацию в округе себе так, как привыкла это делать последние пятьдесят лет.
— Не спрошу. — категоричность вырывается сама собой, оттаскивает куда-то далеко в прошлое, когда словесные перепалки были чем-то настолько привычным, что не запоминались в принципе, а значение имели только в моменты, когда незримая граница допустимого стиралась бесповоротно и окончательно. Наотмашь хрипит фразой, — Если ты не собираешься похерить труды последних дней и сдать наше местоположение, то делай с этим сраным ноутом всё, что тебе необходимо делать.

В этом куда больше уже правды. Невысказанное доверие жмёт изнутри на прутья грудной клетки нетипичностью.
Желание выкарабкаться, разорвать кончиками пальцев сложившийся кокон, что должен был послужить спасением и вторым шансом на что-то лучшее, но с каждым днём будто бы только продолжает сжиматься, искажаясь и превращаясь в вычурную клетку.
Ему тесно. Ему душно. В доме нет ни единого зеркала, и это на руку играет абсолютно, иначе — плюс «один» к собственному сумасшествию.
Правильных выборов не существует. Последствий — тьма.
С чувством благодарности борется сожаление. Не должен бы хотеть чего-то большего, но всегда мало.
Через автомобиль и вдоль дороги, чтобы всё ближе к очередной точке, которая должна прицепить его намертво к той реальности, в которую упирается взгляд; к точке, которой места в чужих воспоминаниях нет, так что смело можно кричать: «моё и только моё».

Облегчение, при намёке на которое взорваться бы гневной тирадой о том, что никогда и ни за что, духотой заполняет пространство салона, пылью в глаза и рот забивается. На вопрос — молчание вкупе с самодовольной усмешкой.
Есть огромная вероятность, что ей понравится. Куда меньше уверенности — что всё там ровно так же, как он помнит.
Дайнер придорожный вывеской блеклой выныривает на горизонте перед тем, как начать неумолимо приближаться. Неоном сейчас и не пахнет, и это, пожалуй, один из самых ощутимых плюсов на эту самую секунду.
Воспоминания теснят уже упомянутое облегчение, выдавливают через щель в припущенном окне, отправляя на волю. Круглосуточная закусочная — самая настоящая крепость, когда тринадцать только исполнилось, а дома вновь только звон бутылок и непрекращающаяся ругань. Старый Пит, вечно напевающий что-то на открытой кухне, наверняка уж мёртвый последний десяток лет, если не больше. Но вывеска на парковку всё такая же покосившаяся, что давно не в минус идёт, а визитной карточкой — стрелка вечно в обратную от нужной сторону указывает.
Сейчас хочется смахнуть расползшийся по коже липко символизм.
— Самый охренительное текс-мекс чили в любой из жизней готовят именно здесь. — надеется, что так оно и остаётся, потому что ситуация с продовольствием не улучшается, старое и доброе стремительно сходит с рынка, а память ни во что не ставится давным-давно. Хочется верить, что Старый Пит, умирая, оставил закусочной свои рецепты.

Последний раз эту дверь плечом проталкивал внутрь в свои тринадцать. С присвистом для привлечения внимания  того самого Пита и звоном натащенной у отчима из-под носа мелочи, чтобы с порцией лакомства потом лицом к окну, а взглядом — намного дальше, за горизонт с желанием вырваться.
Сейчас нагоняет осознание в очередной раз, что у него было абсолютно всё, чего только можно было бы пожелать.
Вслед за тенью себя прошлого снова — к столику самому крайнему по правую от входа сторону. Плечом одним к плотному стеклу. С лёгкой усмешкой в реакции на всё то же старое меню без намёка на компьютеризацию всего сервиса.
Что-то всё же не меняется.
– На десерт – пирог Фрито – вслед за чили в список заказа для подошедшей официантки.
Правильный выбор не существует в принципе, это понимание лёгким туманом от вырвавшегося вздоха оседает на стекле рядом, стоит только голову склонить.
Последствия не пугают.

Отредактировано Johnny Silverhand (2021-03-19 18:23:59)

Осознание нетипичной размеренности происходящего подкрадывается заторможенно; замирает вместе с остановившейся официанткой около столика. Моргнуть хочется и головой из стороны в сторону, чтобы убедиться —  мир окружающий реален и совершенно точно не является выцветшей давно от ненадобности и забытости фотографией в семейном альбоме.
По ту сторону стекла — всё тот же пейзаж, который не меняется, кажется, веками. Да и с чего бы ему преображаться, если в этих местах слишком цепко хватаются за прошлое? Это и стало одной из многих причин, что подогнали в своё время к решению сесть на рейсовый автобус до города побольше и больше никогда не оглядываться, не жалеть и не стопориться на мысли, что планы на нечто новое не выгорят и придётся вернуться.
"Никогда и ни за что" — с утра и перед тем, как вырубиться в беспамятстве от усталости или количества впитанного города нового и всей его бесконечной дури.
Сейчас всё будто бы совершает оборот. Вновь — исходная точка и полная неизвестность перед лицом грядущего, только опыт иной совсем, одиночество больше не хватает цепкими и крючковатыми пальцами за одежду в попытке удержать.
Принесённый заказ — помеха в картине уже давно сложившегося; так бывает, когда смотришь на изображение слишком пристально, досконально знаешь каждую деталь, но потом бросаешь взгляд случайный и понимание приходит, что всё это время — не с того угла и не под тем ракурсом.
И всё совсем иначе.

Ощущение тревожности лёгкой дымкой оседает на поверхности потёртого сиденья рядом, приобретает очертания назойливого компаньона, от которого не избавиться: усталость от побега не исчезает, растекается по мышцам, заставляя в напряжении держаться.
Собственное отношение к её работе со всем софтом, что в чужую-свою голову наставлен, горит разноцветными огнями по ту сторону век. Как когда-то давно.
Под щелчок двери в уборную, глаза сами собой прикрываются, дыхание выровнять не получается, но он все возможные усилия к этому прикладывает.
Размеренность уже упомянутая вместе с надеждой о безопасности хотя бы относительной на последующие несколько дней разъедают химией опасения.
Будто бы голова и всё её содержимое ему не принадлежит вовсе; будто бы единственный из всех возможных вариантов — оставаться якобы со стороны наблюдателем.
Жизнь назад обязательно бы такая перспектива стала предметом громкого конфликта. «Никогда и ни за что» — ограждением и неоновыми табличками с предупреждением о том, что убьёт наверняка, если руки запустить.
Сейчас вопрос общей безопасности от всякого компьютерного дерьма в чужой-своей голове зависит, и слишком легко принимается решение о том, что если кому и вверить истинное, то только ей, пожалуй.
Ничего нового Альт не увидит: вся ложь давно на поверхности дрейфует, не вызывая ни интереса, ни какого-то подобия на неё реакции; вряд ли ей когда-либо было необходимо киберпространство, чтобы разложить по полочкам все его размышления и сомнения.
Таинственность вместе с целостностью образа крошится под натиском времени. И сколько руками не хватай в попытке склеить былое, ничего не выйдет.
Из риска потерять — только оставшиеся после повреждения чипа воспоминания.

После войны с самим собой и окружающим миром, после всех потерять и разочарований он доходит до абсурдного чек-пойнта, к которым не приучен. Дайнер — локация с относительной безопасностью на открытой местности, но расслабляться всё равно нельзя, хоть и очень хочется.
Не имеет значения, считывает ли она его попытки в обман ежесекундно, но вопреки чужой нервозности — правильный (ха) выбор, как кажется.
Чужое возвращение отзывается скрипом старого диванчика, что выцветшими пятнами щеголяет — через окно лучи света остервенело пробиваются, сжирают краски.
— Нет, — лаконично и со всем пониманием, что этот столик всегда существовал разве что островком безопасности, где легко переждать бурю и двинуть дальше. — Но я здесь постоянно зависал. — на чистейшем автоматизме — взгляд немного в сторону, по другую сторону стекла, чтобы туда, где дорога и проезжающие мимо машины. Навстречу другой жизни.
«Твоё место» должно быть не просто остановкой на нескончаемом пути. Возможно, что «дорога» в её необъятности больше этому соответствует. Может, для него — сам факт вечного движения и является «местом».
Может, пора перестать бежать в принципе?
— Да и официантки этой тогда здесь не было, — с ироничностью и откровенной насмешкой без желания задеть и/или вывести на разборку и скандал разнообразия ради.
Первая ложка чили отзывается довольным урчанием желудка, что помимо газировки и сомнительных батончиков видит за последнее время примерно ничего; мычанием от наслаждения, потому как вкус всё тот же и перемещения окончательного в прошлое уже точно не избежать. Если Старый Пит и откинулся за всё это время, то дело продолжает жить со всей решительной определённостью. И если не ради чего-то подобного стоит жить, то тогда зачем в принципе?
— Жаль, не было времени проверить магазин Грега. — воспоминания-призраки не отлипают, давят своим весом и хочется откатиться до той точки, когда рефлексия по прошлому не была чем-то необходимым. Сейчас же чувствует ход времени слишком остро, в полной мере осознавая, насколько вперёд на самом деле шагнула жизнь вокруг.
— По поводу того, что тебе предстоит сделать…, — непреодолимое желание пережевать рвущиеся наружу слова вместе с обедом, но первый шаг уже сделан до того, как успевает себя остановить. Тарелку свою толкает к противоположной стороне и пересаживается поближе, чтобы не глаза в глаза, а одним плечом подпирать другое.
Прописывать свои правила даже в подобной мелочи и уничтожать жгучую сентиментальность того, чего и в истории отдельно взятой местности не осталось.
Без нужды всматриваться в уходящие автобусы и мечтать о том, как всё изменится в неоновом городе. Точку ставит в очередной раз перед собой прошлым, отрезая возможность следовать по пятам.
— …это будет твоё первое подключение спустя столько времени. — вместо «с тобой же всё будет нормально?», которое, впрочем, во взгляде внимательном не то чтобы прячется.
Количество чили постепенно убывает под аккомпанемент из повисшего молчания и невысказанного «ты ведь понимаешь, о чём я на самом деле?».
Ложка в какой-то момент соскакивает и скребёт краем по дну тарелки с мерзким звуком. Возвращает из круговерти размышлений обратно в реальность, с которой до отвратительно вынужденно приходится считаться.

— Можно ли снова в другое тело? — вопрос внезапно материализуется в собственной голове, не проходит проверку даже парой секунд для того, чтобы обдумать и решить, и потому кажется важнее всех остальных, что появляются обычно с невероятной скоростью. Слова вырываются с очевидной насмешкой над самой попыткой нечто подобное предположить, потому как абсурдность идеи даже не обсуждается.

Контраст рассуждений ощущается льдом по коже: вместо жажды заявить о себе — желание скрыться, застакаться в месте, что может стать своим исключительно и безраздельно, чтобы всё ещё в центре города, но в недоступности для большинства; кажется идеальным, кажется тем, чего действительно хочется, несмотря на то, что реальность сложившаяся целиком и полностью против без малейшего шанса на обратное.
Прикидывает вероятный ответ с её стороны, понимает идиотизм поступающего запроса, но мысль приятная сама по себе, даже если без возможности на реализацию. В конце концов, всё обсуждаемое всегда можно свести до уровня баловства и максимального дебилизма, учитывая, что в теме он не разбирается от слова «в принципе».
– Забей, впрочем, сейчас не до этого, – без попытки вызвать жалость или перетянуть на себя одеяло, что разнится со всеми привычными паттернами поведения, но в демонстрации настоящего отказа от того, что пару секунд назад казалось вероятностью. — Я шучу.

Она за локоть вцепляется с такой отчаянностью, что его накрывает стопором на несколько долгих секунд. Понять, в чём именно дело, выходит с лёгкой заторможенностью, когда действительно вслушивается в звучание на фоне и хмыкает только с лёгким удивлением: уверенность всё время до этого крепла, что сюда жизнь прошлая не доберётся. Наивность размышлений остаётся без комментариев.
— Как битлы, только круче в несколько раз, — смешок выходит ровным и с очевидным пониманием чужих ощущений впервые за всё время, пожалуй; эмоции, что далеко не свои собственные, без малейшего сопротивления находят способ пробраться через руины выстроенных когда-то стен, заполняют от головы до пят. Стоит ли опасаться призраков, что тенями и силуэтами наполняют пространство дайнера, несмотря на то, что им тут не место откровенно?
Звучание радио и собственной песни кажутся фокусом подсознания. Общая история и каждый прожитый когда-то день — пыль на соседнем столике, до которого официантке нет никакого дела абсолютно.
Наверное, Старр и Маккартни тоже были пленниками прошлого: что для одних является бесстрастной хронологией на страницах газет, для него — целая жизнь, из которой слеплен каждый отдельный кирпичик личности.

Пальцы чужие сжимаются только крепче с каждой секундой, так что приходится зацепиться поверх своими.
— А следовало бы злиться. — не имеет значения то, насколько сильно он не понимал тогда, что именно происходит; как не имеет значения всё остальное, что привело конкретно к той самой точке, когда решение было принято в считанные секунды и без малейших сомнений. Стоило остановиться, выдохнуть, задержать волну ярости, которой можно было сносить всё и всех, позволить ситуации хоть немного успокоиться и только потом двигаться дальше.
Она не злится, а он себя простить не может.
Воспоминания ворохом сыплются: бесконечные споры и ссоры из-за лютой херни, по поводу которой почему-то было важно покрывать друг друга проклятиями; мнение отстаивалось в вопросах, которые здесь и сейчас, спустя столько лет, вообще не имеют веса или значения. Он так яростно воевал за собственную независимость, отрывал от себя, намеренно стараясь зацепить побольнее, а теперь получает если не прощение, то понимание.
И с этим невозможно справиться. Не выходит  смириться.
Он проебался по всем фронтам и бонусом ещё получает «я не злюсь» в ответ на убийство, которого так отчаянно не хотел.
Остатки выстроенной крепости рушатся под осознанием, что не заслужил ничего из того, что сейчас происходит.

— Насчёт места…об этом будет смысл рассуждать, когда всё утихнет. — не позволяет себе замену на «если», потому что хочет верить, что рано или поздно всё успокоится. Побег не может длиться вечно, так или иначе всё придёт к своему логическому концу, а в его силах только постараться сделать так, чтобы к завершению гонки все остались целы. Это меньшее из всего, чем можно отплатить за спасённую жизнь и теплоту пальцев, всё ещё сжимающихся на уровне локтя.
Тему хочется закрыть на какое-то время, прекратить вспарывать нисколько не отболевшее, выпуская правду наружу. «Потрясающий текс-мекс»  заменяется на десерт, да только вот уже кусок в горло не лезет. Кофе тяжёлым грузом падает на дно желудка, но виду он не подаёт.
Упёртость до абсурдного остаётся чем-то стабильным.
— Если подключение для тебя опасно в любой степени, то я просто найду того, кто сделает работу и заткнётся за пару дополнительных эдди. — пуля в голове тоже отлично работает на сохранение секретов, но об этом умалчивается.
— Глупо было бы зафакапиться после всего, через что прошли.
Пирог крошится под натиском затёртой временем вилки: кукурузные чипсы хрустят, сыр мешается с жареными бобами и халапеньо — или тем, что таковыми должно быть по изначальной задумке; после такого хорошо бы фирменного чая со льдом, но и тот уже давно и наверняка превратиться успел в разведённую смесь с привкусом какого-нибудь химозного фрукта.
Он ещё помнит время, когда Старый Пит умудрялся доставать откуда-то адекватные продукты.

Её решение отдаёт непоколебимой логичностью — ведь купленный однажды с одинаковой охотой продастся снова, — да только вот ощущается сейчас некоторая необходимость поспорить в угоду чего-то из прошлого. Может быть, ради того, чтобы себе напомнить о том, что большинство того, что в памяти находится сейчас, — не сон и не выдумка; чужие реакции или станут тому подтверждением, или выявят проблему чужого восприятия происходящего в настоящем и того, что осталось пыльными архивами где-то в киберпространственной «Цитадели».
Конфронтация несерьёзная, затевается на пустом месте абсолютно, потому как итог разговора был предопределён ещё несколько часов назад, когда вопросом встала острая необходимость не только в матрасе, но и в ноутбуке. Разумеется, Альт сделает всё самостоятельно, и сколь явно ни ощущалось бы волнение за чужую безопасность, это всё ещё вариант более приемлемый, чем за деньги искать кого-то чужого, не имеющего к сложившейся проблеме никакого отношения. Но не зацепиться и не бросить фразу в противовес он не может.

— Любой рот легко затыкается. — ни грамма серьёзности в намерении, хмыкает только в ответ и пожимает плечами, мол, ничего особенного в этом нет, потому что именно так и решаются дела чрезвычайной важности. Вопрос уже давно не в том, кто больше эдди переведёт, а в том, как быстро пуля осядем посреди покрова чужой личности.
Всё внимание снова исключительно пирогу на потрескавшейся от старости столешнице. Никакого намёка на то, что «угроза» имеет шансы претвориться в жизнь.

Осязаемостью в пространстве оседает доверие, которое озвучивать нет никакой надобности. Из всех возможных вариантов лучшего не найти ни сейчас, ни когда-либо ещё.
Говорить о таких вещах в принципе нет никакого смысла после того, как все мысли и эмоции открытой книгой в чужих ладонях раскладываются. Вопрос вероятности вместе с удачей легко игнорировать, потому как слов нужных не находится. Но молчание не равняется отсутствию заинтересованности: чужая нервозность сквозь разогревающее солнце протискивается, заполняет собой всё пространство дайнера, вытесняя приглушённые разговоры официантки и повара, шипение радиоприёмника и хоть какой-нибудь намёк на присутствие других посетителей за последние лет шестьдесят.

Информация о битлах и их концертах альтернативной вселенной в голове разворачивается. Усмешкой в ответ на то, что и между строк особенно она и не прячет, с лёгким привкусом горечи на языке и на секунду сдавленными лёгкими. Безумие, впрочем, разделено было одинаковое: лицом к телевизору напрочь убитому в любой из моментов, когда дома никого нет, чтобы хоть через разделение в тысячи миль и один не слишком прочный экран дотянуться до легендарности, которую никому и никогда, казалось бы, не обойти.
Феноменальность чужого успеха и передачи-расследования смерти Леннона и Моррисона по сотому кругу, которые не пропустить ни за что, несмотря на откровенность желания создателей денег срубить и хайпануть в очередной раз на знаменитых фамилиях.
Трагичность собственного плана в одну линию на страницах истории выстраивается. Сомнительный предмет для гордости, зато увековечен на ближайшее будущее, пока новый виток истории не раскроет чью-то ещё исключительность.
Пыль тяжёлая и небытие — финал каждой легенды без исключения, как оказалось.
Об этом тогда не думалось, а сейчас уже не имеет никакого смысла в рефлексии.

Остатки пирога с собой и на ближайшее будущее. На момент, когда захочется, потому что одной газировки мучительно мало, даже если сейчас разделяется ощущение, что более чем достаточно.
От извинения — по поводу чего бы то ни было — отмахивается, чтобы через какое-то время подняться следом. На чай не оставляет под недовольно брошенный взгляд официантки по ту сторону стойки, когда движется следом и по направлению к выходу.
Собственная несдержанность в выражениях бьёт наотмашь последствиями, что не приходится долго ждать. Слишком поздно соображает, что говорить о невыносимости чужого лица в отражении нет никакого смысла. Не с Альт, что прилагает непомерное количество усилий для того, чтобы привыкнуть к тому, что дышать необходимо постоянно. Не курил чёртову прорву времени, а теперь пальцы сами по привычке тянутся. Никотин не спасёт, но мысли прочистит на короткий миг запросто. Доведённые до автоматизма движения вносят в общий раздрай толику чего-то ровного и стабильного.
— Это — из чужих пальцев сигарета высвобождается легче лёгкого, затяжка никотиновой тяжестью на лёгкие давит, но отвыкнуть окончательно не успел ещё; большим пальцев в сторону своего-чужого лица. — хуже поводка.
Затыкается посредством ещё одной глубокой затяжки и возвращает ей сигарету.

Не просьба и не идея. Поиск комфорта с теперь уже собственным отражением не стоит в приоритетных задачах. Чужая потерянность кожу холодит, несмотря на духоту пустоши и автомобильного салона, что под поднявшимся солнцем начинает разогреваться стремительно.
Кондиционер не шумит, воздух сначала неприятной теплотой гоняет по пространству салона. Выдернуть из вязкости чужого молчания он пытается, но больше уверен, что в какой-то момент палку перегнёт обязательно в настойчивости. Под мягкое урчание мотора прочь с парковочного места прямиком к новой остановке и покупке всего необходимого. Пейзаж размывается в однородное бежевое пустынное пятно с каждой секундой при увеличении скорости передвижения. До неизвестно каким образом выжившей пародии на торговый центр, до которого в детстве тоже — с целью позависать.
— Альт. — перед тем, как до новой остановки, оставить её наедине со своими размышлениями, — Ты здесь. Сейчас. Даже если кажется, что нет.

Отредактировано Johnny Silverhand (2021-04-15 22:25:42)

Под чужой отрешённостью и готовностью соглашаться размывается всё общее прошлое. Ускользает потухшими красками и всё, чего на самом деле хочется – схватить за плечи, встряхнуть, повысить голос или сорвать его ко всем чертям в просьбе очнуться и поспорить.
От ироничности происходящего хочется посмеяться, но смешок поперёк горла комком кислым встаёт, что легко за кашель выдать: в ситуациях, что разворачивались будто бы вчера, смачное «заткнись» и его аналоги вылетали столько раз, что все попытки посчитать обнулялись за невозможностью; во всё том же прошлом постоянством отвратительным — желание друг друга переспорить и доказать собственное… что-либо в принципе, лишь бы только победой в финале. Так, по крайней мере, всё выглядело исключительно с его стороны. Сейчас приходит мысль, что всё это время глядел не под тем углом и обращал внимание на совсем иные детали, мало заботясь о том, что в сути спрятано.
Впрочем, стоит признать, что скрывать от него вообще что-либо смысла никакого не было. Зачем врать тому, кто никогда ни о чём не спрашивает?
«Заткнись» переживает критические метаморфозы. С тленностью и болью превращения в лучших традициях Кафки. Вешаться хочется от невозможности разобраться, да только вот подобный исход никогда в качестве выхода не рассматривался.

— Поспорь со мной, — хмыкает с некоторой долей ворчания и пытается вывести всё на относительно лёгкий диалог, хотя создаётся впечатление, простота рудиментарна от и до давным-давно. — Меня пугает то, как часто мы соглашаемся.
Взглядом цепким время от времени по чужому силуэту в попытке держать руку на пульсе. Чужое душевное состояние беспокоит не меньше физического: от того, как Альт ощущает себя в окружающем мире зависит абсолютно всё. Конкретизировать он не берётся, опасаясь, что просто-напросто напорется на факт волнения о том, что в другой голове происходит, а подобное всё ещё в пределах собственной признаётся неохотно и полушёпотом, чтобы никто и никогда не догадался.
Превратить всё окончательно в шутку не выйдет — горечь сквозит по обе стороны игрального поля. Парковка остаётся позади с каждым совершённым шагом, а здание торгового центра нависает своей несуразной тушей, которую по какой-то загадочной причине не успели растворителем удалить с картины происходящего.
В этом месте, кажется, время течёт в своём собственном ритме, полностью игнорируя весь остальной мир за пределами. Снова хмыкает: ничего нового, собственно, ведь на культуре игнорирования и строится всё, фактически.

— Затяжное похмелье, которое мучает тебя посреди минного поля. — поправки вносит ради самого действия исключительно в желании как-то растормошить и вновь вывести на реакцию; интуиция подсказывает, что вариант «оставить в покое» сейчас смерти подобен. Не хотелось бы подорваться на мине, даже не дойдя до стадии похмелья, о котором речь заходит.
— Тебе повезло, потому что конкретно в этом за сотню лет изменилось целое «ничего». — вспоминаются не без труда немного другие вывески и ассортимент на витринах, у которых по выходных толпились целыми семьями; мода другая и актуальные товары, но общий ажиотаж потребительства остаётся рекордно неизменным. Бедность в этой стране выборочная и, разумеется, обладающая собственным аппаратом по выкачиванию даже тех денег, которых практически не бывает.
Яркие вывески кричат об очередной распродаже того, что, скорее всего, и не понадобится никогда. Но, как говорила матушка, «за такую стоимость глупо не взять». Всё натащенное потом радостно гнило в пространстве гаража или распродавалась им младшим школьникам хоть за какие-то мелкие деньги.

— Хочешь бросить в фонтан монетку, чтобы сто процентов вернуться сюда снова? — хмыкает уже веселее, а чужая хватка на локте ощущается каким-то странным сигналом к спокойствию. Прикосновение реально, удерживает в настоящем моменте, несмотря на то, что разум всё ещё пытается осознать возвращение домой и то, насколько сильно всё оказалось застрявшим накрепко во времени и без малейшего интереса к войне корпораций и технологическому прогрессу в принципе. Создаётся впечатление, что спроси кого-нибудь — обязательно услышишь историю о том, как чьего-то ребёнка похищали НЛО буквально на прошлой неделе. Или ещё о какой-нибудь мути, что без конца крутят по ТВ.
Поправка.
Крутили, во всяком случае.

— Нравится? Старое доброе захолустье. — за пальцами разжавшимися на локте почти что-то тянется, но одёргивает себя и напоминает, что иногда требуется больше времени, чтобы привыкнуть. В конце концов, он в няньки не нанимался, а она никогда не говорила о том, что так уж необходима помощь с тем, что происходит в разуме, который привык за десятки лет к абсолютно рациональности. Следом в один из магазинов, где выскакивает из ниоткуда до тошноты улыбчивый консультант с заученным до гробовой доски текстом приветствия и прочими отвратительными приколами: смешно, наверное, отрицать прогресс компьютерный и превращать при этом настоящий людей в роботов, убивая каждую мозговую клетку с непередаваемым удовольствием?

— Предлагаю или проверить стойкость матраса на какой-нибудь тройничок, или … — план огрызнуться в ответ на тысячу вопросов о «что вас интересует?» и «давайте, помогу с выбором?» с желанием смутить и отправить куда-нибудь в сторону кассового аппарата (или что у них теперь там, где и должен отираться 99% времени консультирующий) или других покупателей не окупается совершенно, потому как  бесстрашие чужим оценивающим взглядом по силуэту Альт скользит, вызывая новую усмешку и тяжесть свинцовую в голосе. — Свали на хрен отсюда.
Средним пальцем слова сопровождаются, хоть и смешно становится от всей идиотичности ситуации. Недовольный взгляд кассира на пару секунд всего в реальности отпечатывается перед тем, как тот двигается в противоположную от них сторону.
Рука в привычном жесте опускается на её плечо сразу же, притягивает к себе, чтобы ближе и под бок буквально вплотную.
— Хочешь потрогать каждый матрас в этом магазине? Наверняка дальше по павильону есть ещё.

От того, что когда-то давно послужило бы со стопроцентной вероятностью причиной для целого шквала издёвок собственного сочинения, теперь крутит внутренности в нескольких странных порывах сразу: существование, что постепенно обрастает совершенно новым смыслом и превращается в то, что ещё десятки лет назад его собственной матерью называлось «жизнью как у всех нормальных людей» с одной стороны; с другой же сонный будто бы паралич, который отпускает, расцепляет пальцы и каждый совершённый вдох становится в разы отчётливее, осознаннее, что ли, настолько, что хочется головой из стороны в сторону, чтобы себя самого же где-то на стороне увидеть в качестве наблюдателя.
Внутренности вертит нещадно, пуская по конечностям то предательский холодок, то заполняя подобием марева абсолютно каждую клетку.
Находить себя посреди не просто хорошо знакомых мест, но там, где сознательность или её отсутствие зарождалось чёртову прорву времени назад, странно до абсурдности: все предложенные товары на стеллажах перетрогать хочется только ради того, чтобы убедиться в том, что те под натиском прикосновения на какие-нибудь битые пиксели не покрошатся.
Воздух носом тянется со всем возможным рвением, чтобы прочь навязчивую мысль о нарочитой верибельности чего-то искусственного. Нет, подобный уровень паранойи — перебор даже для него.
Матрас выбранный в ладонях тяжестью оседает так же правильно, как тепло тела Альт, что ещё несколько мгновений назад вдоль тела собственного.

— Это успех. — в ответ на чужую риторичность запоздало ответ находится, пока мысли о нетипичной ранее «хорошести» оседают подобно пыли, что без малейшего проявления жалости выедает всё, что когда-либо было оставлено и/или брошено без внимания. Изменения в личности не удаётся отделить: мешаются мысли о росте личности и появлении смелости не только средний палец всему окружающему миру демонстрировать; мешаются они с чужой мягкостью, что находила выход порой в самые неожиданные моменты. Чёртова мозаика складывается неспешно, да только вот половина деталек будто бы растворителем обработана — вместо чётких линий только проявляются грязные разводы и невнятные пятна.
Пальцы крепче в покупку вцепляются.
— За пределами Сити жизни побольше, чем в его границах. — учёт ироничности озвученного остаётся без дополнительного внимания, пока он следом и размышлениями о том, что ещё неуловимо успевает меняться в подкорке головного мозга и до чего у него ещё не было повода дотянуться.
По сравнению с Найт-Сити этот город больше напоминает одну из тех старых фотографий на открытках, что ещё продавались в его детстве. Память услужливо подкидывает обрывочные фрагменты старых впечатлений от того, как знакомые знакомых гонялись за фотографиями определёнными, заказывая экземпляры особенно ценные по почте и ожидая доставки, чтобы добавить картинку обыкновенную по его мнению в свою коллекцию.
Оглядываясь по сторонам сегодня, он понимает, что ощущение коллекционности никуда не исчезает: на контрасте с Сити это не просто другой город, а другая Вселенная в принципе. Суета здесь не кажется гонкой на выживание, а обычными бытовыми заботами скорее.

Таймлайны в пределах собственной головы режутся, острыми краями впиваются в мысли и дёргают будто бы в разные совсем стороны.
Время ощущается сбито и будто бы вовсе наоборот, поэтому её реплики — якоря, за которыми бы обеими руками обязательно, если бы не было необходимости тащить купленное.
Вот вроде бы говорили о везении и развитии мира за пределами Сити, до этого разговорами рисовались окрестности дайнера, а теперь уже ладонью по упругости широкого ассортимента матрасов с идиотской усмешкой в ответ на чужой реверанс.
Жизнь прошлая ускользает с каждой прошедшей минутой, превращаясь окончательно в фрагменты покрывшейся пылью биографии.
Новый предмет из безжизненного пространства материализуется будто бы по щелчку пальцев, внедряется в их реальность на двоих и прирастает намертво, превращая старое доброе во что-то абсолютно другое.
Декорации торгового центра бледнеют по сравнению с попытками выстроить собственные на разрухе материнского дома. Мысли о том, как долго им придётся здесь оставаться и сможет ли дом снова стать домом по всем законам ироничности, в бесформенную массу сжимаются и напарываются на тупик снова и снова, оставляя без возможности прийти к однозначному выводу.

Относительность переживаемого полосами по коже жгучими под пылью и духотой прогретого салона авто. В прошлом при любой удобной и не очень возможности — бегство прочь в неизвестность, потому что в голове чётким осознанием разворачивалось знание, что хуже четырёх стен ничего нет. Оказалось, что вопрос на самом деле ставится только в правильности компании.
Непривычность раздавится окончательно через несколько проведённых под покосившейся крышей ночей. Клетка претерпевает метаморфозы и становится той самой крепостью, какой должна была быть изначально.
Первым делом внутри — матрас на скрипучий пол бросить и позволить развернуться под шорох отвратительный упаковочного материала. Вторым — ноутбук из её крепкой хватки высвободить и оставить под пристальным вниманием пострадавших ранее петухов вместе с оставшимся после дайнера пирогом.
На вопросительно поднятые брови ответить новой усмешкой, чтобы в следующий миг руку вытянуть и толкнуть, заставляя самостоятельно оценить сделанный выбор.
Реальность — всё ещё урывками так, будто бы кто-то из наблюдателей слишком долго и вдумчиво моргает. И именно поэтому цепляться за настоящее и правда хочется.

Скоротечность безопасности в ощущении давно забытом, когда делать можно и нужно было всё, что только в голову взбредёт.
Надежда, что никто и никак на территории торгового центра не уцепился и не приметил.
Взгляд сверху вниз с нескрываемым довольством, несмотря на то, что комфорт всё ещё максимально относителен в принципе. Ощущение, что впервые за десятилетия всё как никогда близко к правильному.
— Одобряете выбор профессионала? — с издёвкой достаточной, чтобы в ответ на чужую колкость ранее, но всё ещё в разы мягче привычного. Язвительность её тоном в голове эхом оседает, но вызывает странную радость, что только для себя самого оставляется.
Доказательства тому, что живы, крупицами с небывалым трепетом собираются.

[icon]https://i.imgur.com/hiAQFUy.jpg[/icon]
Движение за пределами и без того хлипких стен холодом по коже отзывается моментально. Воспоминания рвутся наперегонки с ощущением однозначной опасности, подчиняя себе и заставляя становиться жертвой первобытного и абсурдного в своей ненужности инстинкта: он замирает в тот же миг, как до слуха доносится возня по ту сторону стены; подбирается будто бы всем телом разом и приходится усилие сделать, чтобы стряхнуть накатившее оцепенение.
События жизни прошлой врываются стремительно настолько, что взгляд в секунду рвётся к входной двери, чтобы убедиться в её совершенной неприступности напрасно: не выдержит, не спрячет и даже не задержит, если кто-то снаружи устремится проверить дом.
В грудной клетке сердце клокотать начинает ускоренно, как было когда-то давно, пока лифт вёз его на самое дно Башни и на улицу, к голосящему авто и необходимости быть поломанным в очередной раз, чтобы с грохотом на пыльную землю опустилась очередная костяшка домино.
Мысли взвиваются ворохом беспокойным в попытке понять, в какой именно момент лажанул и упустил: в дайнере и окрестностях всё было спокойно, на территории торгового комплекса не заметил, чтобы кто-то палил или выслеживал, но факт остаётся фактом — возня по ту сторону двери явно не может быть простой случайностью.

Странное чувство дежавю не отпускает до тех самых пор, как с конечностей спадает ледяное оцепенение. Иллюзия безопасности в этом чёртовом доме спустя половину века рассыпается едким разочарованием.  Чужая встревоженность холодным комом опускается на дно желудка, плещется во взгляде, что она не сводит всё с той же осточертевшей двери так, будто бы само это действие пополам с напряжением не позволит никому пробраться внутрь.
Поцелуй остаётся тлеть тем самым прикосновением, удерживающим на несколько коротких мгновений в огрызке прошлого, когда ещё не грянул гром. Странно ловить себя на мысли, что ещё мгновение назад не было причин для беспокойства, когда в эту самую минуту мозг пытается торопливо просчитать все возможные варианты и способы скрыться.

Округа пустотой разворачивается. Проездом здесь быть никого не может. Неизбежность сковывает по рукам и ногам, но собственное упрямство всегда стремится пересилить обстоятельства.
Жестом для неё — призыв хранить молчание, совершённый по наитию скорее, без малейшего анализа запоздалого и понимания, что она вполне способна сама об этом догадаться. Её безопасность становится приоритетной задачей без согласования с его на этот счёт мнением. Принятие решения в слова и в пределах собственной головы не облачается, так что за жестом следует кивок в сторону хода прямиком в гараж, где автомобиль припрятан.

— Ключи и ноутбук возьми, жди меня в машине. — на всякий случай перестраховаться бы, но мысли упрямо продолжают разбегаться в панике так, что не собрать, сколько бы ни пытался ухватиться хотя бы за одну. Даже не шёпотом, а одним лишь движением губ и ладонью в сторону точки назначения, чтобы поторопилась. Выпускать из поля зрения нет никакого желания, ведь опасение, что снова не успеет и не справится, накатывает новой холодной волной, укрывает с ног до головы, пока сам — с нового матраса прочь и по скрипучему полу ровно так, чтобы звука по минимуму. Мышечная память подсказывает безошибочно секретные местечки, по которым с абсолютной практически бесшумностью и сразу к двери подобраться поближе.
— Пистолет есть в бардачке. — найдёт и сама скорее всего, но предупреждение всё равно кажется необходимым.
Стыки соединений на руках собственных отправляют прямиком к темнеющим переулкам города, где не раз и не два за всё последнее время лезвиями наперекор чужой плоти. Зажатое в пальцах оружие огнестрельное ощущается совсем иначе,  не существует и подобия той близости, что возникает, когда ладони будто бы хорошо знакомые превращаются в орудие убийства по малейшему желанию.
Человечность в труху истёртая всё же отдаётся под натиском технического прогресса. Необходимостью кажется возможность избавиться от всех лишних примочек в кратчайшие сроки и оставить себе только самого себя.
Или то, что от прежнего осталось.
Убаюкать вместе с потребностью в вечном напоминании.

Одного желания достаточно, чтобы из человека — в машину для убийств и обратно. Глубокий вдох сменяет выдох рваный. Пальцы и ладони таковыми воспринимать невозможно фактически, когда есть представление о том, что внутри.
Только вот упрямство, опять же, врождённое, не переломить и не исправить: пальцы сжимаются и разжимаются, когда от очередного движения извне дыхание задерживается. Осознание чёткое и ясное — плевать на оболочки и прочие условности; плевать на отражения и терзания виной без шанса на адекватный исход. Личность не стирается, даже будучи упакованной в сейф для бережного хранения.
Выбор всегда приходится делать самостоятельно.
Едва ли дёрнувшиеся в готовности соединения механизмов замирают.

Скрип деревянного настила на крыльце даёт понять, что времени остаётся совсем мало: последовать за Альт и отрезать пути к отступлению, ввязавшись в очередной побег до относительной безопасности или же поставить запятую сейчас и на своих условиях? Выбор глаза слепит очевидностью.
За ручку дверную и на себя в резкости, чтобы сразу после — сжатым кулаком на выдохе по чужому лицу и за воротник внутрь протянуть. Воздух в лёгкие рвётся горячностью и дезориентирует всего на пару секунд, но и этого становится достаточно, чтобы незамедлительность ответа отпечаталась ударом в бок.
Правильность происходящего под вопрос не ставится вовсе, когда жизнь — её и его — становится на кон. Ярость, которая, казалось бы, спала беспробудно под покрывалом из вынужденной меланхолии, наружу пробивается вместе с желанием жить и выжить любой ценой, даже если придётся недоброжелателя прикопать в высушенной почве заднего двора.
Искать же будут. Не сразу. Но найдут обязательно. Хочется думать, что к тому моменту однозначность задуманного будет на их стороне.

Протезы бьют, вырывая с каждым хриплым вздохом чужое существование из этой и любой другой жизни.
За воротник и широким шагом к заднему двору, пока разум в спешке выбирает возможное место, где есть шанс спрятать чужую тачку так, чтобы следы попутать и гарантировать себе безопасность хоть какую-то на ближайшее время.
Подозрительность касательно чужого одиночества в этих местах сцепляет пальцы вокруг лёгких, заставляя понервничать.
Слушать невразумительные речи нет никакого желания, торг не ведётся, выход иной не предусматривается — быть нежелательному гостю спрятанным под слоем земли и камней.
Спокойствие внешнее окрестности преображается, наделяя мир окружающий едва ли позабытой дикостью.
Кровь на искусственных пальцах кажется краской и на вкус скорее всего такая же химическая.
С присвистом испускаемым тело замирает под его натиском, пока коленями утопает в пыли и ищет опоры. Убийство собственными руками — не то же самое, что пулю выпустить.
В висках колотит необходимость подняться и двигаться. Проверить, насколько в порядке Альт. Прочесать несколько ближайших километров и заново привыкать к тому, чтобы не спать, а дремать в режиме повышенной чуткости.