WHEN WE ALL FALL ASLEEP WHERE DOES TOMMY GO coming out this fall
— Ей, блять, двадцать четыре.
Томми готов проёбываться, возможно, каждую секунду жизни, но каким-то образом — может, есть в нём что-то ещё от Ванды — всегда угадывает, когда у Кейт плохое настроение. Или просто что-то плохое. Или что-то омерзительное. Материализуется рядом, если нужно, умеет не спрашивать, если не требуется — Кейт любит жаловаться, а рассказывать про проблемы не любит.

На излёте пыльного августа Дерек женится на Хезер. Той самой Хезер со смешным пшеничным пучком на голове, той самой Хезер, с которой Кейт ходила в одну школу, той самой, о которой Кейт думала да я бы никогда такой не стала. От раздражающей неприязни она давно избавилась, и сейчас думает только о том, знает ли Хезер, за кого вышла замуж.
Что-то подсказывает, что ей абсолютно безразлично.

Кейт только-только расставила все точки над словами «пошёл нахуй» в разговорах с Нох-Варром (злость выгорает на солнце: нет, я не злюсь, нет, всё в порядке, да, пожалуйста, оставь меня в покое). Кейт думает отправиться в роуд-трип по Америке. Сменить причёску. Переехать на лето куда-нибудь подальше от Солнечной системы. Или каникулы на Луне. Рецепты лучших крийских коктейлей смотреть онлайн. Кейт ищет в себе недостатки — не то чтобы приходилось долго думать. Заводит парочку новых суккулентов, залив водой все предыдущие. Берёт несколько новых дел и раскрывает два с половиной.
Она не готова к тому, чтобы произносить речь на свадьбе Дерека.

Присутствие Томми всегда до определённого момента ненавязчивое, и она думает: какая я охуенная актриса. У него новая работа, так что обсуждают они в основном новые сериалы на нетфликсе и то, как его заебали медленные люди. «Дааааааааа», тянет Кейт, пока в лёгких не заканчивается воздух. «Чтооооооооообляяяяяяяяяяяятьслучиииииииииииилось», передразнивает Томми. «Ничего», отвечает Кейт. Он делает вид, будто верит.

Кейт пробует курить, потому что, ну, массовая культура мимо не проходит. Выживание в Лос-Анджелесе, общение с Клинтом, путешествия во времени, обязательная регистрация супергероев, смерть Кэпа — а подкосила её, блять, свадьба. Томми морщит нос и спрашивает, начала ли она курить. Кейт отвечает, что бросила.
— Вот это сила воли, — хвалит Томми.

Лето, погребённое под сотней мелких дел, трусливо заканчивается. В кои-то веки Нью-Йорк вообще никому не нужен — ни нападений, ни межпланетных войн, сплошные светские рауты, на которые Кейт уже не зовут, обновления резюме на крейгслисте, пиво и дискография Кэнди Стейтон. Потому что иди нахуй. Когда до дня рождения Томми остаётся меньше месяца, она рада спустить это время на что угодно, лишь бы перестать думать хотя бы ненадолго. Она бы даже на Burning Man поехала, не заеби всех Burning Man году эдак в 2007.

За это время волосы Томми отрастают от отметки «глэм-рокер» до «неприлично». Ещё чуть-чуть, и он запомнит персонажей Аббатства Даунтон по именам и начнёт есть овощи. На Баззфиде, говорит Томми, есть видео про мужчину, который впервые в жизни пробует брокколи. Я проебал такую идею для видео.

Кейт подхватывает стаканчик (не успевает проверить, с чем именно), интересно, каким именем он представился на этот раз? Смотрит в камеру, на Томми, снова на камеру — секунда вроде бы застывает, но только для Кейт — ей в такие моменты кажется, будто даже можно что-то сделать, но получается только задумчиво стоять с хорошо, если закрытым ртом. Хорошо закрытым, поправляет себя Кейт, пытаясь из растянутой в бесконечность секунды сложить хоть какую-то картинку. Щёлк, поправляет её Томми.

— Томаскакогохуя, — может, так будет понятнее.
Объясните для медленных.
— Ладно, допустим, я пошутила насчёт любой, что ты делаешь? Твоей аудитории лет пятнадцать, уверен, что тебя модераторы не забанят? Я готова постараться.

Кейт смотрит на стаканчик. «Лучший хоукай».

[indent] о, он прекрасно видит это довольное выражение лица. ну что, шалость удалась, да?
может даже слишком. а может, он зря всё это делает, пытается найти какие-то компромиссы, решение «их» проблемы самым хорошим путём. чтобы по итогу было всем хорошо, так же выйдет?

[indent] ну, ему никто не сказал прямого и чёткого – нет. так что будет наивно верить, что в жизни не всё просрано, ведь по фатку, он ничего с этого не теряет. немного начинает путаться в своих и чужих воспоминаниях, ощущениях. теряется иногда, зависает на пару секунд.

[indent]  [indent]  [indent] — твоё счастье, что ты не можешь получить по лицу, — тяжело вздыхает. нашёлся тут самый главный юморист Найт-Сити. в прошлый раз город разнесло по кусочкам от его «шуточки», но хочется верить, что тату реально одна.

[indent] так и сейчас. вот вроде бы состояние такое, что самое время показать средний палец Сильверхенду, послать куда подальше и сказать, что будет выебываться, начнёт глотать блокаторы и вытащит его как какого-то паразита, а тот даже не узнает. но сказать такое кажется чем-то диким, неправильным.

[indent] а после, чужие слова неприятным эхом отдаются в голове. на одну сраную секунду Ви кажется, что мир схлопывается, исчезает и ничего кроме холодной пустоты ему не светит. один. буквально.

[indent] специально отдаляется от Виктора, Мисти, а смотреть в глаза маме Уэллс вообще не может - удавкой на шее ощущая вину за то что не уберёг Джеки.

[indent] что когда начало вонять жареным они не сделали ноги. весь план держался на слове какого-то уебка, что отсутствовал в городе слишком долго, а потом вдруг начал так гладко стелить, мол, всё заебись. за ними малое дело.

  [indent]  [indent]  малое. да.
   [indent]  [indent] один погиб.
   [indent]  [indent] второй умирает.
   [indent]  [indent] третий стал невольным участником этого спектакля.

[indent] ну да, такой же у них уговор, верно? в конце концов, Джонни уйдёт, а он продолжит жить, выгрызая зубами себе путь на вершину. надо ли ему это? если честно – уже нет. но так есть цель, есть что-то, за что можно уцепиться мёртвой хваткой, сделать смыслом жизни.

[indent] и насрать, что радости это приносит как-то подозрительно мало. плевать, что он осучился и порой действует грубо, рубит, бьёт. ловит себя на херовой мысли о том, что проще дебилу отрубить конечности пуская в ход «богомолы», чем как раньше  - попытаться договориться.

[indent] останется не только это мысленно отзывается Ви, а потом глаза закатывает. минутная сентиментальность будет стоить подъебов – факт. порой сложно привыкнуть к тому, что достаточно подумать, чтобы мужчина все услышал. можно списать на похмелье, помутнение сознание. а можно просто не развивать тему, каждый из них понимает к чему всё так или иначе движется.

[indent] оглаживает пластиковую бутылку с водой, подушечками пальцев ощущая прохладу. слишком неприятную, отталкивающую. из-за чего приходиться прикрыть глаза и сделать вид, что это не толпа неприятных мурашек пробегает вдоль позвоночника. сраная жизнь.

[indent]  [indent]  [indent] — так что, куда тебя в этот раз занесло? беглым взглядом пробегается по комнате. ничего такого на самом деле здесь нет. слишком похоже на серверную куда зачем-то притащили диван и украсили. может так оно и есть, но Ви плевать.

[indent] в том плане, что никто не врывается размахивая пушкой, не стучит в двери и шум улицы, если не прислушиваться, то вообще не слышен. любопытное местечко. и чёрт бы побрал его слишком доброе сердце. курить хочется слишком сильно. ему? Джонни?

[indent] приходиться вновь принять сидячее положение, чтобы пальцами дотянуться до края куртки, что сиротливо валялась на полу. потому что там в кармане мятая пачка сигарет, а организм требует, орёт о том, что не получил порцию своей отравы.

[indent] забавно как он быстро привык к тому, что его убивает.
и ведь не факт, что речь сейчас про сигареты.

[indent] чиркает зажигалкой, делая глубокую затяжку и вновь растекается по дивану.

[indent]  [indent]  [indent] — ни слова, — бросает серьёзный взгляд, пытается играть на опережение. да, он курит, да ему нормально. привык. не смертельно же, да? ну не о буквальном речь, принципы иногда можно гнуть, особенно, если они тут только вдвоём и не нужно отвечать и объяснять, мол, нет, не начал курить просто вот так захотелось.

кейт улыбается во второй раз — аккуратной улыбкой человека, соглашающегося с катастрофой. такую, наверное, выдавали участникам манхэттенского проекта, когда все поняли, что в итоге получили. назад дороги нет.

(насколько это сравнение этично? подумай завтра)

— сколько ты сидишь с этой маской?
не то чтобы она вообще была ему нужна — так, приятный бонус к сериалам, вечеру и, наверное, абсолютной невосприимчивости кожи ко всему, что можно намазать на себя на этой планете. в первый раз кейт сказала что-то про перевод продукта, к третьему комментировать не стала, но смирилась только сейчас.
или нет.

сложнее всего объяснять нох-варру вещи, которые кажутся очевидными. нельзя просто взять и сменить президента, запретить фотографии еды в инстаграме и брать всё, что плохо лежит — предложения у него всегда логичные, как удивление ребёнка, которому подарок достался не сразу, а только на рождество (хотя про рождество тоже лучше не начинать, лезь в дымоход, снимай носки).

иногда в нём просыпается даже не кровожадность, нет — может, что-то от таракана, который планировал выживать, а не разучивать чужие традиции, уважать личное пространство и обзаводиться, блять, отдельным профилем на нетфликсе — удивительная сила «хочу», которой земле нечем возразить. кейт тоже очарована и возмущается, наверное, по привычке — нох-варр всё равно не слушает. кейт знает, что ещё минут десять, и возмущаться даже не захочется, потому что рядом с ним невольно заражаешься непоколебимой уверенностью в том, что жизнь должна тебя развлекать.

— смывай её, короче, а я пока переоденусь. — интересно, суперобоняние помогает определить, сколько дней кейт не стирала форму для тренировок?
хорошо, что она лежит в рюкзаке, плохо, что это ничего не меняет. кейт чувствует себя героиней «сумерек» и впервые в жизни понимает беллу (особенно сейчас, когда паттинсону уже тридцать, и выглядит он не хуже нох-варра — никакой томности, отстранённости, неловкий ролей в инди-фильмах, не предназначавшихся для широкой аудитории, плохих ванлайнеров и выбеленной кожи). перезапускайте франшизу. кристен стюарт, пожалуйста, тоже не меняйте.

чем мы заслужили стефани майер и саундтрек первой части? мысленная пометка: включить нох-варру paramore.

— шаверма! играем по-крупному, — в шкафу можно насчитать штук двадцать фиолетовых футболок, кейт, кажется, превращается в мем, — если что, подержишь мне волосы в туалете.
фиолетовая с круглым вырезом, фиолетовая с v-образным вырезом, фиолетовая в сеточку, фиолетовая в оттенке «обсессия на супергероях» (как там клинт, интересно) возможно, за ту неделю, что они не виделись, умер? было бы здорово: не из злорадства, а ради того, чтобы вспоминать только хорошее. вряд ли на похоронах вспомнят, как в его холодильнике пыталась зародиться новая жизнь, которой помешал клинер. которого, разумеется, вызывал не клинт.

пару недель назад кейт показала нох-варру «людей в чёрном» и огорчилась, потому что нох-варр сказал, что это выдумка. а ведь она несколько лет мечтала о том, чтобы устроиться в бюро, болтать с кофейными червями и отказывать ларе флинн бойл в мировом господстве. ах да, ещё форма. и лара флинн бойл.

разлетаются краски.
И ТЫ СНОВА ХОЧЕШЬ ПАРИ.

в рок-н-ролльной музыкальной группе он был бы бас-гитаристом, который постоянно завидует солисту - отдавать лавры всегда оказывается неприятно ; заглядывая в будущее человечества, люцифер невольно хочет себе чёрную кожаную куртку, громкий мотоцикл и крепкую пряную гвоздичную сигарету. эдем на фоне всего этого кажется удивительно_отвратительно_невероятно светлым и безмозглым.

ничего не остаётся, ни любви, ни шума, ни радости ; белый, как лезвие, тупое и бессмысленное, которым уже не разрезать ни глазное яблоко, ни душу.
можно разве что крылья - но люцифер пока ещё не знает каково это. и даже не знает, что узнает.
пока ещё это наказание кажется эфемерным, глупым и ни капельки не больным. боль не когда рвутся сухожилия и ломаются костья, больно потом, когда ни неба, ни полёта.

бабочки на ресницы ангелов опускаются, чтобы умирать ;

- может вы мне ещё дышать запретите ? - люцифер закидывает голову назад и усмехается. злится на михаила бессмысленно, потому что не он голова и сердце этого организма ; даже не рука, не палец, не фаланга - глубоко спрятанная внутри вышца, которая следует от мозгового импульса. насколько он не важен во всей этой системе, настолько он важен для самого люцифера. злиться на него больно и непозволительно глупо. - не говори, не думай, не дыши, не живи.

кривые кинжалы, которыми они рубят демонов насквозь имеют тенденцию ранить своих же хозяев - это как гороскоп на последних страницах журнала, где ты читаешь, смеёшься, не веришь, а внутри всё равно тягуче - 'а может быть это и правда про меня'.
ангелам не хватает терпкого ожидания чуда, застрявшего на языке послевкусием ; им не дали возможности эволюционировать, вырасти из маленького ребёнка с неловкими движениями в большую горделивую птицу, что летает только стаей.
родились сразу коршунами.

- люди заслужили куда больше нашего внимания, чем кажется, - из оставленной на несколько дней открытой жестяной банки с содовой постепенно исчезают пузырьки ; пресная сахарная вода больше не кажется вкусной. ангелы приправлены сахарной пудрой, застрявшей между крыльями, но на вкус - горький шоколад.
михаил должен спуститься вместе с люцифером, чтобы увидеть почему люди намного лучше ангелов.

когда люцифер падёт, ни один человек его не примет к себе - не сможет залатать раны на спине и зацеловать те, что на сердце ; и всё равно люди будут лучше ангелов. чуть хуже демонов, но лучше ангелов.

- отец постоянно мне что-то запрещает, - когда созидать запрещают желаемое, а лишь традиционное, люцифер чувствует себя в клетке, прутья которой постоянно бьют тяжёлым разрядом тока. только ему не больно, а обидно. больно бывает, когда всё совсем потеряно и не вернуть, обидно - когда можно ещё что-то сделать. - и ему это явно нравится. он бы и тебе запрещал, но ты слишком идеальный.

если из эдемовских врат слишком долго смотреть на землю, покажется, что солнце застряло в руинах и больше не может выбраться. люцифер обязательно распахнёт крылья и побежит ему помогать - вечный вестник зари. многорукий свет сначала обнимает его, а потом уже всех остальных, и в такие моменты как-то не верится, что за всем стоит отец - он может быть всё это и создал, но оставил, потерял интерес.

люцифер хотел бы запретить ему терять интерес. забавно, что поменяться местами в этой иерархии запретов они не могут.

Тяжёлое рифлёное небо отражает сверкающую поверхность автомобиля. Никогда нельзя засыпать на холоде, и Джон насильно моргает медленнее. Не спи, мальчишка, на льду. Джон обещал взять Арью кататься на коньках, тратит последние деньги, чтобы заточить лезвия. Они рассекают по замёрзшему озеру, надеясь на треск. Джон раскрывает руки, когда у Арьи не получается затормозить и ловит её. Робб обижается, что они его не позвали. У Джона нет права звать Старков за собой.

Зима бьёт, чтобы погладить после. Леди Старк говорит тяжело и смотрит обязательно не в глаза, а на переносицу. Джон у неё учится. Детские фантазии мальчика становятся сказками для взрослых : любовь семьи — это синтез из мяса, а не клише из парочек, которых Джон видит на улицах Винтерфелла. Раньше других Сноу понимает, что взрослые — просто люди ; у Лорда Старка бывает дрожат ладони. Травмы каждого собираются под кожи и звенят, как утренний будильник. Джон со своими учится дружить, потому что больше особо не с кем.

Джон поднимает телефонные трубки с первых гудков, но потом долго молчит, разбирая голос говорящего по частям. Свою собственную адаптивность хочется засунуть в умение осознавать личные границы.

Про Теона можно было бы говорить много, но жизнь в ненависти — это не стимул, а отмаза. И поэтому Джону сложно его понимать.

— Хорошо, я приеду.

Джон не спал, отмывался от машинного масла, а потом долго пытался вытащить его из-под ногтей. Чуть не вытащил себя в тяжёлые вечерние размышления и застрял взглядом на потолке, радуясь, что не в себе самом.

Джону слишком легко представить в каком состоянии сейчас Теон : такое бывает со всеми, просто у кого-то есть номера в телефонной книжке, а у кого-то нет. У них с Теоном контактов примерно одинаковое количество, но Джон редко кому-то звонит, когда совсем паршиво. Для этого требуется смелость и остатки наглости, которые вытаскиваются из стыда, как из липкой нефти. Джон привык к черноте своих рук, но справляться с чьей-то помощью — нет. Поэтому спасать других становится просто, ведь себя вытаскивал из мест и похуже.

Леди Кейтелин замечает его в коридоре, но молчит. Джону на секунду её становится жалко, потому что в тяжёлых и больших коридорах Винтерфелла даже она кажется заблудившейся.

Уже в дороге, Джон замечает за собой успокаивающую пассивность. Он не задавал Теону вопросов, адрес и хватит, Джон не выпытывал и не требовал. И ему не хочется, чтобы подобное принималось за равнодушие, но говорить всегда хочется, когда всё уже сделано. Джон достаточно знает про Теона, чтобы не задавать вопросов, и достаточно, чтобы осуждать. Но тишина головы позволяет ему окунуться в простое и искреннее желание помочь, спокойно улыбнуться, наклонить голову и протянуть руку. Такое бывает со всеми — по-разному, но со всеми. С ними особенно.
Чтобы узнать правду Теона, Джону достаточно было наслушаться его лжи. Несколько раз увидеть и промолчать. Лжи или тишины. Даже когда Робб на поводу у подростковой гордости обсуждал перед ними девушек, Джон молчал, потому что стеснялся, а Теон много говорил в ответ — потому что тоже стеснялся.

Джон много молчал в раннем детстве, чуть-чуть вырос и понял, что сказать совсем нечего, поэтому так легко стало уживаться с жизнью. Чтобы быть собой, ему пришлось долго подслушивать других.

— Теон ? — Джон толкает плечом дверь в туалет. Кожаная куртка скрипит. Замечает ступни, торчащие из-под туалетной кабинки. Джон сжимает в руке ноль пять воды, которую он взял из машины для Теона.

Джон вздыхает, стучится в кабинку. Они с Теоном хорошо критикуют мир, но выбирая между прощением и прощанием делаешь неясный для многих выбор.

— Откроешь ?

COME, LET'S GO SNOW-VIEWING TILL WE'RE BURIED.

Лето на вкус - земляника ; на скрипучем велосипеде Джон уезжает за территорию Винтерфелла, подальше в лес, куда ещё не добрались остальные. Пачкает пальцы красным соком, а потом валяется на мягком и слегка влажном мхе до самого вечера, вытаскивая из рукавов забравшихся туда муравьёв. Нэн из земляники делает варенье и никогда не разрешает его трогать - до зимы, говорит она. Вместе с Арьей Джон таскает банки - старуха не замечает, даже когда их рты перемазаны сладким. Нэн добрая, когда остальные нет. Мейстер опять ругает за забытое домашнее задание и испачканные в машинном масле рукава, Лорд Старк - за рассеянность на стрельбище, Леди Старк - за всё сразу. Джон, если обиду и держит, то совсем недолго, потому что потом перед сном понимает - им тоже тяжело. Джон из тех, кто в конце-концов приходит к осознанию своей виновности во всём происходящем, но не потому что у него слишком доброе сердце или отсутсвует эго - просто потому что так проще. « Я итак знаю [ что я не такой умный, как остальные - что я вам мешаю - что я чужой ] » всегда звучит лучше, чем « Извините ».

Сердце Джона застенчиво скулит ; он понимает - в будущем придётся со всем смириться. И с именем своим, и с местом в семье. И понимает - у него это получится. Пускай сейчас поболит, чтобы потом перестало. Сердце скулит, понимает, что из него ничего не выйдет, что он - дело пропащее, неуместное. Но перебирая очередной автомобильный двигатель, Джон чувствует, как оно шепчет ему нежные гадости, а утром блуждает бесстыдно в его отражении в зеркале, топит в реках визгами, сжигает взглядами - Джон хочет признания. Хочет, и никогда об этом никому не признаётся, чтобы не получить обескураживающий вопрос, на который ему слишком страшно искать ответ - зачем ?

Джон молчаливо завидует отсутствию страха в глазах Робба, когда тот предлагает взять машину и уехать на Стену. Джон смотрит на себя, ломая четвёртую стену, и видит лишь напряжённый стальной ужас, потому что знает - он согласится, а потом будет вынужден в очередной раз выслушивать колющие и режущие слова Леди Старк, от которых ему будет запрещено уворачиваться.
Любая затея Робба всегда оборачивается крахом, Джон выучил это уже давно ; а ещё он выучил, что несмотря ни на что, хочет участвовать в каждой. Сноу завидует храбрости и упорству Старка, потому что ему самому таким безрассудным быть нельзя - боится, что в любой момент его могут выгнать за пределы Винтерфелла без билета обратно. И куда он пойдёт ? В Королевскую гавань искать мать, имя которой он даже не знает ?

Джон вздрагивает. Иногда здесь на Севере он чувствует себя одиноким, значит на Юге будет ещё хуже.

Стена голая, пустая, огромная, как целый мир - мир, в котором Джон мог бы создать свой. Эта мысль режет череп так естественно и легко, что он дёргается. Чужой мир, который может стать его - мысль для бастарда новая, странная, дискомфортная.
Потёртой толстовки явно недостаточно, чтобы справиться с холодным ветром.
Джон думал, что Винтерфелл - великан, опустившийся на землю, закрывший каменными стенами горизонт, если стоять на террасе дома Лорда. Оказалось, что Джон слишком плохо думал о великанах. Стена огромна.
Джон смотрит на свой ботинок, внезапно чувствуя себя таким незначительным, маленьким. Ещё незначительнее, чем он был всегда. Он оглядывается на Робба. И Робб тоже кажется ему незначительным, даже с кровью Старков в венах. Джон пугается - никогда такого раньше не было, никогда. Старки для него всегда были самым большим, самым важным, самым твёрдым в этом мире. Оказывается, что Джон слишком хорошо думает о Старках. Стена огромна.

Джон молчит всю дорогу обратно до машины, закусывая щёку со внутренней стороны. Теребит в руках выпавший из ботинка, пока они пытались убежать от Ночного дозора, язычок. Ботинки старые, кое-где криво им зашитые, совсем неприспособленные для снега. Падая на холодный лёд, Джон вылавливает взглядом обувь солдат Дозора - крепкие чёрные ботинки с мехом внутри. В таких до Юга не добраться - где-то на пороге между льдом и тёплой землёй остановятся, встанут, как вкопанные. Джон с детской капризностью понимает, что хочет такие же, лишь бы не на Юг. Потом понимает - для тех, кто на стене, всё - Юг, кроме беспроглядной белой пустоты.

Слева от Джона - Робб. Справа - удаляющийся образ Стены, а пустота - он сам.

Джон насильно отрывает взгляд от окна. Смотрит на брата. Хмурится.

— если трахать королеву, то будучи королём, а не вшивым герцогом, — он падает на запачканный бессонными ночами честерфилд, выплёскивая то ли из себя, то ли из рокса, зажатого между большим и указательным пальцем, вермут. пускай полынью провоняет вся его сегодняшняя короткая жизнь — завтра от него будет вонять лживым похмельем и отвратительным юмором ( сидя на унитазе он внимательно вчитывается в колонку с очередными анекдотами от times, чтобы потом ими же и подтереться в ситуации, если кончилась туалетная бумага ).

квартирный шум приятно перекрывает любые попытки задуматься о чём-то на долгое время — тошнотворность своих мыслей получается загубить в вшивом обществе ; у большинства здесь изо рта воняет нереализованностью и бесконечной попыткой себя оправдать — на приглашениях всегда каллиграфически пишут : « давай играться в свои неосуществленные и похеренные желания ».

ях катает по шероховатому нёбу отзвуки нью-йоркского джаза и сегрегации ; билли в ванной упивается опиумом и думает, что открыл машину времени ; камилла убеждает, что отсасывать кому-то за деньги это как покупать акции большой компании ; и герцог эдинбургский всё ещё не король, а просто посмешище. ях слизывает с поверхности своих губ оправдания с привкусом полыни — ях вспоминает, что ненавидит вермут.

если слишко глубоко затянуться, можно увидеть фивы ; можно ослепнуть от яркого солнечного света и ощутить лёгкие объятия ра, его горячие ладони, проводящие по шее до ключиц. на потускневших семейных фотографиях в попытке превратиться в человека, ях был тем, кто не улыбался, но кому велели улыбнуться. если долго смотреть, заболят мышцы щёк. десакрализация ценностей ; деромантизация любви ; депоэтизация поэзии. ях ведёт свои маленькие и повторяющиеся уроки сквозь дым прокуренных квартир с высокими потолками и балконами, пародирующими парижский шик. наполеон обустраивает город бульварами, чтобы было проще разгонять толпу, лондонская полиция боится заходить в переулки и выгонять из обглоданных опьянением квартир взрослых детей, танцующих вместе с забытыми богами. пока билли готов набить рожу любому, кто будет хвалить поэзию байрона, ях долго смеётся, вспоминая как джордж долго сидел над своими творениями, а потом просил усыпить его какой-нибудь египетской колыбельной — непонятно чего в этом смехе больше, слёз или гогота. ях свою божественность теряет, когда городская яркость прячет звёзды — за город выезжать отказывается, потому что стоит в небо посмотреть, как задохнуться хочется. созвездия всё те же — ях уже не тот.

и в утренней неге следующего дня ях будет думать, как заполнить эти пустые часы чем-то значимым ; будет обходить квартиру, в которой, кроме дрянного честерфилда ничего и нет, босиком касаться растянутых в разные стороны сонные конечности тех, кому нет смысла возвращаться домой. на матрасе пролит вермут. пальцы желают найти своё горло и вспороть его тупыми ногтями, неважно как, главное – самоцель. тишина ( шум улицы сквозь открытые летние окна ) выскребает все серое, что туманными демонами разоряет трансцендентное, годами накопленное, в посмертную рамку на пьедестал восхождения помещенное. в конце-концов у яха остаётся при себе лишь свобода, которую уже никому не продашь — на рынке совершенно другие вещи в спросе, а из яха удивительно никакой экономист. ях безразличием стены обклеивает, сигарету с пола поднимает, зажигает. солнце целует висок, ях за шторами прячется. ра всегда знает, где его найти, проще куда-нибудь на север, в почти_вечную ночь. яховские мысли – личный кафковский бред, в котором  страшно себя потерять, потопить, оставить.

ях разодранный, разбросанный тысячами неуверенностей по полу прямо у ног, открывает входную дверь и стоит ошарашенной фигурой талой воды на фоне сожженных декораций опиумной квартиры. по шейным позвонкам при виде её холод бежит кривыми линиями.

ях произносит « исида » и выныривает.

Говорят, дорогу осилит идущий.

Больше всего Баки боится первого и последнего шага; что не сможет начать, не сможет остановиться; что тело в самый неподходящий момент подведёт его, соскользнёт с костей. Во снах его протез обретает волю. Баки остаётся лишь наблюдать.

Когда он просыпается, утро медлит, и весь мир за окном движется с неохотой, ворочается под одеялом из густых облаков, пытаясь разогнать застоявшуюся кровь по озябшему телу. Один за другим гаснут фонари, свет расползается по городу едкой дымкой. Будильник зазвонит через два часа.

Тело вспоминает это оцепенение, когда Баки останавливается перед Земо (сегодня, в прошлую встречу и встречу до неё): как ни старайся, сон уже не придёт, и тело выдыхается от неподвижности, от бездействия, но если подняться

— Мне нужна твоя помощь.

будет день и будет дорога.

Баки оттягивает этот момент, когда закрывается в ванной, чтобы застыть у раковины, подолгу подставляя ладони под струю горячей воды. В эти часы он не помнит, что левая рука уже в принципе не может замёрзнуть.

Хочется вернуться назад.

К середине пути движение вытеснит тревогу из тела, или, может быть, сама тревога изменится, чтобы стать движением. Усталость не напомнит о себе, пока Баки не остановится, и, к счастью, до этого далеко. У них ещё много работы.

— Снова.

С Земо сложно говорить грубо. Его вежливость обезоруживает, сбивает с толку, и Баки приходится уступить. Раздражение делает шаг назад, чтобы вернуться в середине разговора, выросшим вдвое: только обман может быть таким мягким. Баки сосредоточенно ищет подвох — и ничего, раз за разом. Проще ловить птиц руками. Однажды у него получилось; теперь они с Наташей избегают друг друга.

— Если, конечно, ты сможешь выкроить для меня немного времени в своём плотном графике, — криво улыбается Баки, наконец опускаясь напротив. Потребовалось много времени и личное вмешательство короля Т’Чаллы, чтобы им разрешили встречи; ещё больше, чтобы позволили проводить их без разделительного стекла. Довольно мягкие условия — для Рафта, конечно. Хотя Земо, по сравнению с другими заключёнными, не доставляет администрации особенных неудобств.

Баки тоже мог быть здесь; должен быть здесь. Нужно избавиться от этой мысли, пока она не оформилась до конца. Он помнит тюрьмы в России [prison; tyur’ma, koloniya, zona] — не тюрьмы даже, а целые города. Бараки, щербатые лица, гниющие доски, боги из снега, снег из богов; самые страшные из людей носят форму, чтобы им кланялись, узнавая. Холод удерживает заключённых надёжнее, чем стены и колючая проволока. Когда приходит смерть, никто из них не встаёт. Баки должен быть там.

Вместо этого он выкладывает на стол шесть фотографий.

— Всех этих солдат я тренировал в рамках программы «Западный Ветер». Предполагалось, что их отправят в Америку, когда придёт время, но в девяностых планы руководства изменились. Тогда всё контролировал полковник Карпов, — Баки поднимает взгляд и неожиданно хмыкает. — Василий Карпов. Насколько я знаю, вы встречались.

С тех пор, как Сэм решил принять щит, они видятся редко. У нового Капитана Америки мало времени и много обязанностей, поэтому Баки отвечает на сообщения всё реже и реже, пока в какой-то момент не решает перестать отвечать совсем. Работать в одиночку страшно и непривычно, но он не совсем один. В последние полгода Баки ни с кем так долго не разговаривал. В чём выгода Земо, он старается не гадать.     

— Я думал, что эти люди были убиты тобой на базе в Сибири, но неделю назад, — Баки выбирает фотографию и пододвигает поближе. — Неделю назад я столкнулся с ним. Леонид Новоков. Бывший агент КГБ. Я не знаю, был ли Новоков разбужен кем-то из Красной Комнаты или тобой, но теперь он, кажется, зол на меня.

Он ушёл — так просто. Исчез среди толпы — Микаса отвела взгляд, спешно и немного нервно оправляя некрасиво собравшуюся у бёдер юбку широкими движениями ладоней, поймала полный запёкшейся синевы взгляд Армина — вокруг разворачивалось поле боя: кричали, метались люди, разлетались бумаги, как птицы в долинах в эхе выстрелов, — она напряглась, поднимая правое плечо — почти выдавая себя — ища клинок под слоями нелепых тяжёлых тканей — и не находя — один она прятала у лодыжки, в коротком голенище туго зашнурованного ботинка, но этого не было достаточно этого никогда не бывает достаточно она даже не носила сложных блестящих золотом узлов как Хистория убиравшая волосы короной драгоценных камней чтобы у неё была длинная острая шпилька на темени чтобы у неё было что-то ещё кроме тонкого лезвия и собственной ничем не сдерживаемой силы, — а, когда вдруг очнулась, возвращаясь, и подняла голову, ища его, то привычно встретила лишь его спину, забранную в серое, словно в вечерний сумрак.
[indent] Она могла принять это за игру — это было игрой — однажды: они, все втроём, бежали к дереву на холме — яблоки спели к самой короткой ночи в году, больше её собранной в кулак ладони, алые и сладкие — дикий мёд, что везли с далёких горных пасек, — и кровь, — и она позволяла ему быть впереди — позволяла себе смотреть: на мокрую полоску пота на его шее, прямо под волосами, на хлопающую на ветру рубаху, упрямо сползающую с плеча, и линии лопаток под нею, похожие на расправленные крылья, — он уходил, и она шла за ним — во тьму на другой стороне холма — в прожорливую пасть титана — к берегу моря, которого она никогда не знала — и не хотела знать, — и это не значило ничего — значило всё.
[indent] — Кто я для тебя? Микаса.
[indent] — Моя... семья, — было ему ответом — единственным, который она могла дать, смиренно прикрывая глаза — пытаясь спрятать под тенями длинных ресниц краску у самых щёк, но у слов, что она говорила, — у любого из них — не было силы, способной остановить его — заставить отступить, пусть на миг, — однако она равно винила себя, день за днём вставая с рассветом — проводя ночи в бесконечных попытках провалиться в благословенную чернильную тьму — сны она видела редко — дольше, чем на пару часов: что ещё она должна была ему сказать, что?
[indent] «Всё — и ничего», — Армин мягко, обеими ладонями, обнял её напряжённую и сжатую, будто для хлёсткого удара, кисть и вдруг легко взмыл в седло — они с командором Ханджи уезжали в укрытую белым камнем Митру на встречу с советом: лошадь под ним, стоило ему взяться за поводья, упрямо всхрапнула, поднимая клубы пара, тотчас застывающие в жидком осеннем воздухе, — и нетерпеливо загарцевала, сбивая с копыт налипший мокрый песок — накануне был шторм, и всё ещё не привыкшие к дрожи моря рекруты, совсем юные, разом хлынувшие на берег вслед за первыми высокими волнами, после разнесли его всюду, от казарм до конюшен, вместе с запахом слежавшихся у самой кромки прибоя водорослей.
[indent] Небо над морем то ли светлело, то ли начинало насыщаться влагой и силой: тёмно-синяя земля под ним — и перед нею, огромная, гладкая и чёрная, была похожа на странное стекло, и Микасе всё казалось, что она хочет забрать её себе — поглотить — точно она знала жажду тоже — как титаны или плодородные поля их страны, щедро вспоённые человеческой кровью, — но она только замирала у её ног мелкими пенными гребнями, мягко касалась гладко вычищенных сапог — и пускалась обратно.
[indent] Корабля не было. От свободы было горько и солоно — Армин никогда не говорил, что запах моря — дыхание спящего в пучине титана, шумное фырканье лошади, собственное — или нет? — быстрое сердце, яростно наполняющее тело жизнью — на каждый положенный удар приходилось по два, — будет похож на кровь. 
[indent] Микаса оставалась в порту до темноты — не двинулась даже во время короткого, как последний полёт, ливня, которым всё же разродилось небо, только уткнулась лицом в свой шарф, его шарф, их шарф, обрывок их прошлого, продолжая наблюдать за горизонтом, — пока в лагерь у побережья свозили весь существующий свет — цепи тонких бумажных фонарей, лампы цветного стекла — прямо как на настоящих городских ярмарках, — и складывали костры — несколько маленьких и один — общий — на стрельбище, — где они недавно, опять и вновь, учились держать ружьё, — скоро ударит в самое небо огненный столб, облетающий золотыми искрами. Саша говорила что-то о празднике — утром, пока Микаса куталась в плащ и бездумно пыталась крепче запахнуть слишком короткие полы, аккуратно подбитые тонким подкладом, но сейчас, крепче сжимая бёдрами горячие лошадиные бока — и вспоминая, это было равно возвращению во времена, погребённые куда глубже, чем доставала память: её трясло — от быстрой езды и холода — морской ветер с силою, точно гибкими ивовыми прутьями, сёк её по лицу и груди, где рубашка липла к телу крепче всего, а голову разрывало от боли, проламывающей височные кости, — она была такая, что выбивала из реальности — прямо во тьму на другой стороне холма, что тотчас превращалась в клубы чёрного дыма, тускло мерцающие в красной мгле.
[indent] Письма он не прислал — оно не пришло ни с позавчерашней почтой, как должно, ни с кораблём Азумабито, который, верно, задержали в Марли из-за шторма, и потому последним, что она знала, была дата рейда на Либерио. Пламя в узком горлышке лампы тяжело дрожало — Микаса лихорадочно металась от двери к окну, комкая в руках побуревший от воды шарф — одежды она не сменила с тех самых пор, как вернулась, единственно сбросила на кровать негнущийся плащ, с которого текло — блестящая лужица на тщательно выскобленном полу была похожа на расплавленное в огне олово, — и так же слепо и горячо метались её мысли, — однако произнести его имя она не позволяла себе даже там.
[indent] Это бы значило, что он был — что он есть — что он ушёл, и она могла бы сказать всё, сделать всё — но ему ничего не было нужно.
[indent] Чужая боль и чужая кровь — и только.
[indent] Вернувшаяся было Саша быстро, одной ладонью, отжала влажные длинные волосы, сбросила у двери мокрые ботинки и двинулась к распахнутому шкафу, спешно, почти давясь, кусая промокшую в кармане булку, привычно перехваченную на кухне после ужина, но вдруг замедлилась и — остановилась. Что-то коротко пробежало по её лицу — что-то, что разомкнуло красно-розовые, в мелкую трещинку, губы и заставило задумчиво сощурить обыкновенно широко распахнутые глаза:
[indent] — Мечешься, как раненая волчица.
[indent] Саша, Микаса знала лучше прочих, била из лука дичь с двух сотен шагов — она не могла промахнуться — не в узкой, жёлтой от света лампы комнате.
[indent] «...мне интересно, сработают ли эти приёмы… против дикого зверя», — спокойно, полным обледеневшей стали голосом бросила Анни, поднимая к груди собранные в кулаки ладони, — взгляд у неё был снулый, точно у мёртвой рыбы, что торговцы ловили в мелких речушках в окрестных сёлах, названий которых Микаса уже не помнила, — или даже не знала, — и привозили в Трост на праздник урожая — она была там однажды с Йегерами, — он тогда впервые —
[indent] я уничтожил опасных зверей лишь похожих на людей произнёс эрен запальчиво глядя грише прямо в глаза эрен всегда даже рдея смотрел прямо в глаза опасных зверей лишь похожих на людей лишь похожих на людей опасных зверей похожих на опасных опасных зверей
                 против дикого зверя зверя зверя зверя
                 мечешься как раненая волчица мечешься мечешься мечешься волчица
[indent] Вдруг вставший вокруг после сашиных слов гул втёк в уши, заполнил тело до краёв, вибрирующий, низкий, отдающий беспокойной — морской — дрожью в самые кончики пальцев. В груди о треснувшее ребро, ударилось огромное, распухшее сердце — а потом толкнулось в горло, полностью перекрывая вдох — последний порвался посередине, как нить маминой вышивки — ровно до того. Дверь под её раскрытыми ладонями легко поддалась — ушла в странно душистую прохладу осеннего вечера, впуская шедший по опустевшим коридорам казарм уличный шум — играли на флейтах, свистках и волынках — дико — и чью-то размытую широкую фигуру, выросшую над нею: из-под упавших на лицо волос тепло — янтарём — блеснули глаза, размораживающие застывший воздух и позволяющие вдохнуть — глотнуть сразу, жадно, одним огромным, вставшим поперёк горла куском.

И даже музыку.

— Целую кассету, серьёзно? Дохуя ждёте. И чё, понравилось чё-нибудь? — непринуждённость, украденная с обслуживаемого столика занятым вечером.

Это всегда мелочи. Сагава щедро сыпет ими, как пылью, в глаза: это подошва туфли, топчущейся в углу, где Маджима спит; это взгляд человека, подсмотревшего маленький секрет — лукавый, но снисходительный; это небольшой нежный тычок в такое же нежное, щекотливое место.

Дрочит он на такое, что ли.

Маджима делает вид, что эти мелочи летят мимо, потому что ему очень хочется, чтоб они пролетали, не задевая. Держит лицо, едва щурясь. Так уже было множество раз: иглы под кожу, "ты сам этого хотел", "результат того стоит", "а потом отработаешь"; так теряешь себя по кусочкам, едва заметный укус за укусом. Крошечные позволения. Миллиметры ближе. Все маленькие уколы, подколки, щипки. Сагавины клевки в бок. Плевки в рот. Следы пятен, отпечатки пальцев. Всё это шелуха, повторяет он себе. Пускай кусает.

Когда Сагава перестаёт смотреть, Маджима кромсает взглядом все его лишние ухмылки, гримасы, движения бровей и рта — губы всегда смеются, а глаза никогда не улыбаются — лицо Сагавы, как река, всегда плывёт, всегда постоянная и никогда одинаковая. У Маджимы не хватает дыхания добраться до её дна и разглядеть суть угрозы.

Что он уже знает? Что он сможет узнать сейчас?
Кажется, послушать ещё немного, и можно что-то понять. Как с корейским.

Стук вибрирует от стен — по позвоночнику, и Маджима невольно расправляет плечи, будто спина может сделаться ещё прямее. Играют желваки, он безуспешно пытается стряхнуть налипший на пиджак пепел, налипшие к донышку черепа тревожные мысли. Да пускай уже скажет, нет сил терпеть.

— Лишние глаза здесь определённо присутствуют, — говорит твёрдо, смотрит прямо, в глаза; продолжает с нажимом, убеждая заодно и себя, — но вам не о чем беспокоиться.

Он по привычке думает: нужно закрыть окно.

Не выдерживает:

— Разве нет дел поважнее?

TW: ГОМОФОБИЯ, ТРАНСФОБИЯ, СООТВЕТСТВУЮЩИЕ СЛЮРЫ И ПРОСТО НЕПРИЯТНО

Сначала Ханджи не поняли: Магат? Да, Магат, наверное, слышал. Все слышали, но это ничего страшного, потому что в палатке Пик и других воинов всё равно было тесно, почему бы не поспать там, где свободнее, и если бы это сделал кто угодно ещё, Ханджи тоже не стали бы возражать, если бы это сделала Анни, если бы это сделал Фалько, но вообще хорошо, что это сделала Пик, потому что Пик им нравилась, и не просто так, а особенно. Поэтому они поздоровались с ней три раза и взяли её с собой в лес.

Но Пик замерла, и не шевелилась, и не спрашивала, что за грибы есть на Парадизе и какие можно есть, а какие нельзя. Даже тень улыбки, которую она предложила Ханджи секунды назад, затерялась в углах её рта. Было тихо и хотелось сказать: я не знаю, что ты имеешь в виду. Но они знали.

Впервые это случилось три года назад, когда на остров прибыло антимарлийское сопротивление. В те дни всё шло наперекосяк, и Ханджи отмахивались от этих мыслей так же легко, как от летних мух, сытых и потому медленных. Всему всегда находилось объяснение получше. Крутящийся у виска палец в Марли, наверное, означал совсем не то же самое, что на Парадизе, хмурый солдат, всегда смотревший на них исподлобья, на самом деле завидовал крылышкам на форме, а у Елены просто от природы такие страшные глаза. Не виновата же она в том, что глаза страшные? Ну вот.

У Ханджи получалось хорошо — до вторника. По вторникам они с Онянкопоном играли в маленькие прямоугольные таблички с точками — до-ми-но — и жаловались на жару, а когда жаловаться надоедало, открывали окна настежь и слушали птиц. В тот вторник, правда, кроме птиц было ещё. «Вот и получается, что все они тут ёбаные дьявольские отродья», — прокряхтело снизу под свистящим ветром и шлёпающими по гальке сапогами. — «Кто у них за главного-то? Аккерман, говорят, пидорас, а командующий ни мужик, ни баба, непонятно что — прям как у титанов, а, Гриз?»

Они молчали. Ладонь Онянкопона сжимала чёрную костяшку, по обеим сторонах которой было пусто — это называлось «дубль». Потом Ханджи спросили, и Онянкопон ответил. Он говорил много, и слова давались ему тяжело: «запрещено», «государство», «казнь», «боятся», «скрытно». Через несколько минут Онянкопон закончил. Ханджи не поняли: ведь это там, а тут, на Парадизе, совсем по-другому. Онянкопон вздохнул. «Взгляни на это вот как», — предложил он, подумав. — «Людям всю жизнь запрещают смотреть на солнце и говорят, что есть только земля. А когда они всё-таки поднимают головы, у них болят шеи и слезятся глаза. Верить в солнце им тяжело и не хочется». Ханджи усмехнулись. «Да ты же просто искал повод назвать меня солнышком!» — сказали они. Тогда Онянкопон рассмеялся, костяшка легла на стол, и всё снова стало весело, просто и хорошо.

Только что-то выросло на спине: маленькое, слабое, как младенец или насекомое, теребившее за плечо каждый раз, когда приходилось держать речь перед марлийскими солдатами. Если говорить много и быстро, его удавалось отвлечь, но длинные лапки всё равно пробирались за позвоночник к сердцу и трогали его неспешно, на пробу, как бы примеряясь и размышляя, с какой стороны начать.

Здесь, на плече у Пик, сидело такое же дрожащее и слабое, только намного, намного больше. Ханджи убрали руку.

— Да, — сказали они, улыбаясь. — Да, надеюсь, что слышал. Думаю, ему не помешал бы такой урок — научиться слышать, и слушать, если судить по вчерашнему вечеру, тоже.

Они заметили друг друга: то, что сидело на плече Пик, смотрело на то, что сидело на плече Ханджи, пустым, не мигающим взглядом, с узнаванием, и командующим Ханджи Зоэ бояться было нечего, но длинная, слабая, худая лапка уже тянулась мимо позвоночника чуть-чуть левее груди.

Если говорить много и быстро, его удавалось отвлечь.

— Вот бы всем научиться слушать получше! — вздохнули Ханджи, потягиваясь расслабленно, с надеждой, что небрежностью удастся столкнуть его со спины. Не удастся. — Как ты думаешь, Пик? Я думаю, было бы здорово. Если бы Анни, Райнер и Бертольд умели слушать, они не пришли бы за стены, и не разрушили их, и не убили людей.

Смотреть на Пик вдруг стало неловко и страшно — это странно, потому что обычно смотреть на Пик было приятно и легко. Ханджи присели на корточки, вытащили из кармана нож и взвесили в руках.

— Бертольд не убил бы Моблита, — сказали они, беззаботно смахивая с гриба налипшую листву. На пальцах осталась мокрая грязь, и Ханджи отёрли её о колено.

Бертольд убил Моблита, и теперь Моблит был мёртв, поэтому за спиной всегда было пусто, и если Ханджи повернётся, кто угодно сможет увидеть насекомое — никому нельзя его видеть, никогда, но особенно не сейчас, когда от них, от Ханджи Зоэ, зависит, останется что-то на свете или нет, будет ли кто-то ещё играть в домино и открывать нараспашку окна, или зашивать другому лицо, или лежать рядом с Пик, боясь всего на свете и совсем ничего не боясь. Будет такое? Или будет только огромный, размазанный по стеклу земного шара хитиновый труп?

— Если бы Тео Магат умел слушать, он не отсылал бы детей по траншеям... И тот, другой генерал, про которого ты говорила в лагере? Да, пожалуй, у него дела тоже сложились бы лучше. И у Фалько с Габи.

Шляпка под пальцами была совсем мягкая. Если сжать, в ладони останется пахучая, влажная кашица. Ханджи не стали сжимать. Лезвие подцепило ножку, вошло в мякоть и срезало целиком, совсем легко.

— И у тебя.

Если людям запретили смотреть на солнце, то кто запретил самым первым: до Марли, до титанов, до того, как стали записывать и запоминать? Онянкопон сказал бы: кто-то несчастный. Ханджи не сказали бы ничего. В кармане у них, дожидаясь, лежал бы остро заточенный нож.